Достоевский in love

Несмотря на то что издание спонсировалось Романовыми, журнал на некоторое время попал под цензуру за критику правительственной реакции на голод в провинции, а неосмотрительная болтливость Мещерского относительно слов царя отправила Федора на гауптвахту на два дня (в конце концов, в выходных данных стояло его имя). Анна приходила составить ему компанию, как и Майков и совсем недавний знакомый, Всеволод Соловьев, серьезный, религиозный молодой человек, убежденный, что современники еще не до конца осознали гений Достоевского. Две ночи Федор провел довольно спокойно, молясь со скрещенными на груди руками, думая о годах в тюрьме. Может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом. Это может показаться странным читателю, некоторым щелкоперством, желанием блеснуть оригинальностью – и, однако же, это всё было так, как я говорю. Да, те мгновения были светом души моей[479].

Отработав чуть больше года редактором «Гражданина», Федор решил уволиться. Он недооценил стресс редактирования еженедельного журнала, особенно управляемого Мещерским, и проблемы с властью отразились на его здоровье. Он постоянно простужался, в легких не хватало воздуха. Врачи прописали компрессионные воздушные ванны – трижды в неделю на два часа он с другими пациентами садился под гигантский металлический колокол, в котором паром нагнеталось давление. Лечение помогло с одышкой, хотя ради него приходилось рано вставать, а это Федор ненавидел. Но хуже проблем со здоровьем было то, что ему не хватало времени на литературу. И все же проведенное в «Гражданине» время принесло полезные плоды. Во-первых, колонка Федора, «Дневник писателя», стала невероятно популярной – многие говорили, что это лучшая часть журнала. Во-вторых, разговоры с Варварой Тимофеевой все больше убеждали его, что новое поколение народников не так уж отвергало христианство, и в целом с некоторой точки зрения эти две идеологии могут подойти друг другу.

Отношения Федора с Тимофеевой сперва были скованными, но, удостоверившись, что она христианка, он открылся. Говорили о Евангелии, об учении Христа, о Царстве Божием. Иногда он развлекал ее декламацией пушкинского «Пророка», которого знал наизусть. Он видел, что на нее влияют западнические идеи, и пытался в подходящие моменты предостеречь ее об опасностях слишком сильного увлечения декадентством Европы. Когда на стол ему легла статься о Бисмарке и папстве, он признался ей: «Они не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним „прогрессам“ и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уж родился и идет!.. Идет к нам антихрист! Идет…»[480]

Когда Варвара принялась возражать, он ударил кулаком по столу.

– Антихрист идет! Идет! Конец света ближе, чем они думают!

Федор знал о связях Варвары с «Отечественными записками» и дал ей задание, не привлекая внимания, узнать, может ли он написать для журнала роман. Он хотел заговорить с радикалами с их собственной трибуны. В этот раз настала пора беспокоиться его консервативным друзьям, которые не без причин уверились в том, что Федор – прожженный славянофил. Как мог кто-то от редактирования «Гражданина», возможно, самого реакционного журнала в России, уйти в «Отечественные записки»? Правда заключалась в том, что Федор отказывался подписываться под любой готовой идеологией и предпочел бы изобрести собственную. Он всегда поддерживал некоторые из целей социалистов, и он же годами провозглашал уникальную и священную миссию царской России. В разное время все концы политического спектра позволяли себе увериться, что он говорил за них, и к тому времени почти все успели раскритиковать его как голос врага. Но хотя личная философия Федора изменялась следом за разными личностями в его жизни, от Некрасова до Майкова, до Страхова и теперь молодого Всеволода Соловьева, – он ценил превыше всего собственную интеллектуальную независимость. И более всего он хотел уйти с поста редактора правого журнала, чтобы написать фундаментальный роман для глашатая левых радикалов.