Достоевский in love

В последний год своего заключения Федор умудрился заполучить петербургский журнал. Точно весть с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни?[162] Казалось, столько всего произошло за время его отсутствия! Он просиживал над каждой строчкой, изыскивая скрытые значения и намеки, пытаясь обнаружить следы прежних, знакомых ему разговоров. Хватался за каждую статью, подписанную знакомым именем, хоть многих никогда не видел прежде. Как грустно мне было теперь на деле сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным[163]. Но в каком-то смысле это принужденное одиночество оказалось своего рода спасением. Наедине с Евангелием Федор провел последние четыре года в глубоких размышлениях о Боге и вере. В такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая», веры. Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной[164].

В день освобождения Федор обошел казармы, чтобы попрощаться с арестантами. К нему тянулись сильные, мозолистые руки. Были и те, кто сдерживался, поглядывая на него с той же, не уменьшившейся ненавистью. Но вот отбил дробь барабан, и они ушли на работу, оставив его позади. Десятью минутами позже его увели в кузницу. Один из арестантов, работавших там, развернул Федора и поднял его ногу на наковальню. Он ударил по железу; кандалы просто развалились. Федор не мог отвести от них глаз. Уже невозможно было поверить, что мгновение назад он носил их.

– Ну, с богом! с богом! – говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами[165].

Да, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых… Экая славная минута![166]

Глава 4 Чертова песочница 1854–1859

Евангелие от Иоанна 11:44: И вышел умерший[167].

Выпустили его в Омске – гадкий городишко, деревьев почти нет[168]. Федор не говорил с братом с сочельника 1849 года, и Михаил был первым, кому он написал, щедро попотчевав его ужасающими подробностями своего заключения. В письме Федор попросил денег, копию «Отечественных записок» и книг, а также узнать, нельзя ли похлопотать о переводе на Кавказ. Но более всего он нуждался в деньгах и книгах. Ведь позволят же мне печатать лет через шесть, а может, и раньше. Книги – это жизнь, пища моя, моя будущность![169]

Скоро его назначили солдатом без выслуги в 7-й Сибирский линейный батальон в Семипалатинск[170]. «Там все люди простые», говорят мне в ободрение. Да простого-то человека я боюсь более, чем сложного[171]. Он не радовался переводу в рядовые – это было немногим лучше заключения, а в некоторых случаях и хуже (однажды, когда он убирал казарму, сержант пнул его в лицо). Он стоял на вахте под окнами местной тюрьмы или армейского продуктового магазина, мечтая о другой жизни. Но вскоре был принят в городское общество – через батальонного командира Белихова, человека дружелюбного, добродушного, всегда немного навеселе, который впоследствии застрелился из-за недостачи батальонных денег, – и жить стало легче.