Достоевский in love

Я наконец освоился с моим положением в остроге. В сущности, мне надо было почти год времени для этого, и это был самый трудный год моей жизни. Мне кажется, я каждый час этого года помню в последовательности[158].

Сильнее физических невзгод тяготило отсутствие новостей от Михаила и друзей из Петербурга. Проходили сезоны, публиковались новые работы, возникали новые жанры, новые темы, новые виды персонажей. Нельзя сказать, что он совсем не мог читать или писать, но оба эти занятия были строго ограничены. У него было Евангелие, переданное женой декабриста Фонвизина; один из конвойных был настолько добр, что принес ему пару романов Диккенса. Писать он мог, только когда в госпитале освобождалась постель, в которой один из лекарей иногда позволял ему отдохнуть. Однажды ему удалось написать Михаилу письмо и по официальным каналам отправить его, но ответа он так и не дождался. Я теперь от вас как ломоть отрезанный[159]. Другие политические заключенные получали письма – так почему не он? Неужели Михаил не побеспокоился ему написать, хотя бы сообщить, что здоров? Возможно, он принял первый же отказ от раздраженного чиновника? Был ли он еще жив? Что случилось с его детьми?

Записывать ли всю жизнь, все мои годы в остроге? Не думаю. Эти долгие, скучные дни были так однообразны, точно вода после дождя капала с крыши по капле. Помню, что во всё это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил наконец это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал всё до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение. Я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде[160].

Времена года сменяли друг друга. Летом арестанты ходили обжигать кирпичи за три или четыре версты от крепости, а после несколько сотен шагов тащили их на строительство новых казарм. Короткие ночи они проводили, расчесывая укусы вшей, а в пять утра, едва только зуд спадал, их поднимали. Арестанты ходили на работу с Васькой, прибившимся к ним однажды красивейшим белым козлом, во главе колонны. Они оплетали его рога цветами и вешали на шею венки; в мастерской даже поговаривали о том, чтобы позолотить рога. В лагере для смеха ему позволяли запрыгивать на стол и бодать людей. Но однажды майор остановил их на пути на работу и приказал козла забить, сварить и добавить в арестантский суп.

Кажется, еще сильнее грустишь о свободе под ярким солнечным лучом, чем в ненастный зимний или осенний день[161]. Солнце сделало всех нетерпеливыми, и арестанты часто спорили. Люди то и дело смотрели на степь, протянувшуюся на тысячи верст вдаль, и тяжко вздыхали. Казалось, что можно было просто сбежать и жить в лесу, спать под покровом звезд. В такие дни, вернувшись в острог, Федор жадно смотрел сквозь щели в частоколе.

Когда вернулась зима, дни стали короче, и арестантов на долгие часы запирали в бараках со сквозняками, заледеневшими окнами и тошнотворным запахом животного жира от свеч. Но хотя бы было Рождество, один из трех дней в году, когда арестантов не отправляли на работу. Все относились к Рождеству с большой торжественностью. Ефим Белых достал бережно хранимую чистую одежду и отряхнул ее; пол выстлали соломой; все отправились спать много раньше обычного. Утром, когда звезды начинали меркнуть, подниматься морозный пар и валить столбом дым из печных труб, конвойный поздравлял их с праздником. В кухне омские жены оставляли им в подарок пироги и хлеб. Приходил священник благословить их перед иконой. Однажды даже поставили пьесу. Но каждый год кто-то тайком напивался, начинались ссоры, а на следующее утро их неизбежно отправляли работать в глубоком снегу.