Достоевский in love

В свободное время он изучал город, безрадостное поселение недалеко от Евразийского Полюса недоступности, состоявшее из некрашеных деревянных строений, разбросанных вокруг Иртыша, с семью мечетями и одинокой православной церковью. Ни одной мощеной улицы – но не было и грязи: влагу сразу же поглощал сыпучий песок. Он в Семипалатинске был повсюду, то и дело случались настоящие песчаные бури, и местные прозвали город Чертовой Песочницей. На севере располагалась казацкая слобода, на юге – татарская, а в центре – русская часть, именовавшаяся привычно крепостью, хотя о крепости в то время уже не было и помину. Магазинов, кроме галантерейного, где продавалось всё, от гвоздя до давно вышедших из моды парижских духов и материй, – никаких: все выписывалось с Ирбитской и Нижегородской ярмарок. Книг, за неимением спроса, в городе купить было негде. Число жителей подбиралось к пяти или шести тысячам, включая гарнизон, и из них едва ли десять-пятнадцать выписывали газеты. Зато имелось одно фортепиано. Женщины сплетничали, мужчины пили водку и играли в карты. Мысль о том, что та же страна вела войну в Крыму, здесь казалась безнадежно абстрактной – с тем же успехом можно было задаваться вопросом о происходящем в Гонконге.

Вскоре Федор получил особое разрешение проживать в собственной квартире недалеко от казармы. Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно[172]. Он нашел одиноко стоящую посреди пустоши избу, бревенчатую, древнюю, скривившуюся на один бок, вросшую в землю и без единого окна наружу из опасения грабителей. Два задних окна выходили на двор, обширный, с колодцем и журавлем. На дворе – небольшой огородик с парою кустов дикой малины и смородины. Все это было обнесено высоким забором. Основная комната была темной, с низким потолком и обмазанными глиной стенами, но зато большой, и что еще важнее – в ней он был один. Вот уже очень скоро пять лет, как я под конвоем или в толпе людей, и ни одного часу не был один. Быть одному – это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником. Вот от этого-то нестерпимого мучения я терпел более всего в эти четыре года[173].

На самом деле совсем одинок он не был – в доме уже проживало изрядное количество тараканов. Он снял его у пожилой вдовы за пять рублей в месяц, за которые получал еще щи без тараканов, черный хлеб и кашу. Хозяйка также занималась стиркой, а старшая из ее дочерей, двадцатидвухлетняя и тоже вдова, приходила мыть то, что можно было отмыть. Иногда она оставалась после уборки, подсаживалась к нему пить чай в одной нижней рубашке, подпоясанная только красным кушаком, на голую ногу и с платочком на шее. (Он все-таки долгое время сидел в тюрьме.) В городе Федор также познакомился с семнадцатилетней Елизаветой Невротовой, к которой воспылал крайней симпатией. Он видел ее на рынке продающей калачи, совсем как те девочки, что приходили в тюрьму ради заработка для семьи. Федор был связан солдатской службой, а она была необразованной, но он все равно писал ей письма. «Милая Лизанька. Вчера я хотел увидеть Вас…»[174]

Однажды осенью Достоевский получил пугающее сообщение – «господин областной стряпчий по уголовным делам» желал видеть его. Федор надел свою серую армейскую шинель с красным стоячим воротником и красными же погонами и мужественно отправился на встречу. Его встретил молодой человек двадцати одного года от роду. Извинившись за то, что не пришел к нему лично, принялся выдавать Федору письма и посылки. Было письмо от Майкова, от Михаила, с 50 рублями, а еще – белье и книги. Оказалось, что этот молодой человек, барон Александр Врангель, был в толпе во время инсценированной казни Федора и знал все о его положении. Пока Федор стоял, просматривая свои посылки, барон сам получил целую груду писем от родных. Порывисто вскрыв одно из них, в сильной тоске по близким глядя на страдальческое лицо Достоевского, Врангель разрыдался и бросился обнимать пораженного рядового. Федор не мог сопротивляться подобной эмоциональной открытости, и они тут же сделались друзьями.