Дом родной

Но только сейчас перед Зуевым осветилось и далекое-далекое будущее, и то ясное, конкретное, что он должен сделать завтра, а может быть, и сегодня.

Конечно, сейчас это был уже не тот капитан Зуев, что возвращался с фронта. Хотя он и тогда не был юнцом: прошел школу военной жизни и многому научился, — но теперь он немало почерпнул в науке и не меньше в послевоенных сложных жизненных делах.

«Да, в науке особенно нужны люди мыслящие, то есть упорно и безжалостно думающие. Это мне доказали книги и люди, среди которых я живу. Мыслящие, но не слепо доверяющие и тупо отрицающие. Это известно давно. Мы же строим новое общество, на научных основах. Продолжаем строить, выйдя из такой войны! Но, к сожалению, боясь тех последствий, которых действительно стоило опасаться в преддверии военного испытания, мы развели столько бездумно поддакивающих! А может быть, они-то и становятся питательной средой для тех, кто умную, целесообразную бдительность подменяет глупой и слепой подозрительностью? Эти с того только и хлеб едят, что кричат о своей верности высоким идеалам, да еще присваивают себе исключительное право быть ее хранителями. Боясь же потерять эту не такую уж мудреную кормушку, они видят своего главного врага именно в людях мыслящих. Они даже придумали такой ход: «Ах, он думает — значит, смутьян, обязательно додумается…» Этим они и выдают себя как гадкие прислужники невежд и бесплодные потребители…»

Зуев и не подозревал того, что пройдет всего пяток лет, и все эти подспудные, подсознательные и даже ему самому казавшиеся чем-то недозволенным ощущения станут явью и приведут к новым дорогам в жизни общества.

Но он не предполагал даже, какие пять лет ему предстоят впереди.

Размышляя, дошел он до тех знакомых мест, где полтора года назад они с Шамраем впервые встретили саперов у развалившегося мостика.

Мост стоял новый. Дорога была укатана автотранспортом, а сбоку во ржи вилась тропка. Жизнь брала свое. Поля, еще год назад кишмя кишевшие минами, колосились озимыми, ячмень вышел в трубку. И высоко в небе запевал свою легкомысленную песню жаворонок.

Зуев остановился на пригорке и вздохнул всей грудью.

Бескрайние просторы, буйно растущие хлеба, чистый воздух родины, выход из тупика в личной жизни, близкий приезд жены с дочкой в родной Подвышков — все это успокаивало душу. «Буду жить как все живут. Жизнь ведь явно налаживается…»

И он размашисто зашагал, вдыхая всей грудью свежий летний воздух.

13

Чуть пискнув, отворилась дверь в кабинете Зуева. Он не поднял головы от бумаг. По ногам потянуло свежим воздухом. Машинально двинув коленом, Зуев недовольно глянул. У двери стояла Манька Куцая со скрещенными на животе руками. Она не мигая смотрела куда-то поверх головы Петра.

— Дверь прикрой, гостья дорогая, — поднимаясь из-за стола, радушно проговорил Петр Карпович, широким жестом протягивая женщине руку.

Манька перевела глаза на Зуева, но руки в ответ не дала. Стояла так же безучастно, не двигаясь.

— Да что с тобой? Не случилось ли чего? Давай выкладывай, — быстро проговорил Зуев, встревоженный ее позой.

Куцая молчала.

— Ну и ну! Вот так гостья! — Зуев опустил руку и, круто развернувшись, пошел к столу.

Нарочито медленно усевшись, он опять обратился к Маньке с вопросом:

— Да говори же, что там у тебя! Уж не бросил ли тебя твой благоверный? — И Зуев, вспомнив обожженное, багровое лицо Шамрая, на котором никак не хотели расти даже усы, улыбнулся нелепости своего вопроса.

Чуть качнувшись, как-то невнятно Манька произнесла:

— Отвоевался мой…

— Что? Захворал? Подорвался? — настораживаясь, Петр Карпович опять вскочил из-за стола. — Да говори же ты, черт тебя побери, в чем дело? Какая на тебя беда свалилась, бабонька?

— «К Берлину с боем…» — сказал на прощанье сыночку… когда подошел он к люльке… — Спазма перехватила Маньке горло, но, судорожно глотнув, она договорила, — «а от Берлина под конвоем»… — И опять качнулась на ногах, прислоняясь к стенке. — Да разве ж он, когда вырастет, поймет это? За что его батьку так… «Будет еще дите, — сказал, — на меня не записывай. Зачем ему с самого рождения пятно… такое».

И она беззвучно зарыдала.

Зуев тяжело опустился на стул, словно его не удержали ноги. А Манька, так же чуть слышно пискнув дверью, вышла, как растаяла.

Он не помнил, сколько просидел, уставившись в покрытую бумагой поверхность стола. Затем спохватился: «Что же я? Куда она побежала, глупая баба? Надо же что-то предпринять!» И он потянулся за кожанкой, которая упала с плеча на кресло. Подошел к окну; увидел привычную картину базара, а среди людской толчеи Маньку. Она брела в толпе как слепая, наталкиваясь на людей, повозки. Зуев, на ходу тычась в рукава, бросился вниз по лестнице. На выходе его встретил Ильяшка.

— Ты куда? Слыхал? — буркнул он, озираясь. — Шамрая забрали.

— Куда забрали?

— Ну арестовали парня.

— За что?

— Этого, брат, не объясняют. Есть догадка — в архивах найден компромат. Не иначе. Может, немцам какую подписку давал.

— Этого быть не может. Ручаюсь.