Дом родной

Появился хирург; сбрасывая перчатки, подошел к Зуеву, положил руку на плечо.

— Жив? — спросил майор.

Тот утвердительно кивнул головой:

— Все, что можно, сделано. Очень много крови потерял.

— Переливание! — вскрикнул Зуев. — Возьмите у меня!

— Все сделано, товарищ майор. Но поможет или нет… — врач развел руками.

И в это время в дверях показался товарищ Шумейко. Даже не взглянув на Зуева, он сразу же, на ходу, раскрыл свою полевую сумку, вытащил блокнот…

«Будет писать протокол», — как-то тупо, механически подумал Зуев.

11

Весна этого года для колхозов была благоприятной. Бывший майор Штифарук прислал несколько машин с семенами люпина. Их распределили по нескольким колхозам, а в «Орлах» и у Евсеевны засеяли семенные участки. Но в душах людей, живущих на Курской дуге, вторая послевоенная весна все еще шла бедами. Отгремевшая война никак не изживалась до конца. Нет-нет да и схватит за горло русского человека, а то вырвет из жизни ни в чем не повинных ребят.

К концу сева Зуев выехал в Москву. Предстояло составить план кандидатской диссертации и встретиться с руководителем. Ну и, конечно, он стремился уладить свои «семейные отношения». Несмотря на протесты отца, Инна охотно согласилась ехать в Подвышков. Единственную уступку выторговал заботливый дедушка — чтобы она переехала к мужу только в середине лета, когда внучка немного подрастет и не потребуются еженедельные консультации и советы детских врачей. С этим пришлось согласиться. Разумеется, молодожены понимали, что профессор хитрит: ему хотелось оттянуть время… Он надеялся, что со своими связями сможет, когда зять защитит диссертацию, устроить его на работу в Москве. Но пока что Инночка только посмеивалась над этими, как она прямо сказала отцу, «прожектами».

Зуев так много и так образно рассказывал своей жене о матери, о Сашке, который после выписки из больницы быстро сновал по дому на самодельном костыле, о своих друзьях — Маньке и Шамрае, что Инночка, лежа с закрытыми глазами на огромной семейной постели, прислушиваясь к мерному посапыванию дочурки в качалке, отчетливо представляла себе свою первую поездку в Подвышков. Перед ней как на экране возникал ее «визит» к Шамраю и Маньке. Она очень ясно видела, как хочется Зуеву, чтобы Шамрай позавидовал. Чудак! Он стремится показать им, что горд своим выбором… А будет так: он засмущается перед своими друзьями. Оба — и этот бирюк Шамрай, и ее нежный мечтательный Петяшка — будут сидеть в рот воды набравши, поглядывать то друг на друга, то на своих жен. Только одна эта Манька Куцая начнет весело хлопотать около печки и, ни капельки не смущаясь такой разодетой и развеселой гостьи, примется таскать на стол соленые огурцы в глиняной черепушке и, прихватив грязной тряпкой огромный чугун с дымящейся, рассыпчатой картошкой, поставит его на деревянный кружок посреди стола. А она, городская фуфыра, будет с ней перемигиваться, показывая на серьезных мужиков, разливающих в стаканчики мутную самогонку, и будет чувствовать себя превосходно.

Не раз она пыталась обрисовать отцу обстановку и быт, окружающие Зуева, рассказать о его товарищах, их характерах и интересах. Башкирцев хмурился.

— Неужели ты не видишь, как примитивны и мелки эти друзья твоего Петра? — кривя душой, уговаривал дочь Башкирцев. Говоря это, профессор морщился. — Как можно так жить? Для чего? Непонятно…

Инна делала вид, будто внимательно выслушивает его аргументы, но затем твердо заявляла отцу о своем непреклонном стремлении поехать в Подвышков. Он не сдавался и придумывал все новые и новые варианты. У него появлялись самые неожиданные причины, которые непреложно доказывали, что ей необходимо остаться в Москве то до следующей зимы, то хотя бы до осени и, в крайнем случае, до лета.

— Папанька, не хитри, — каждый раз отвечала ему дочь.

Профессор терпеть не мог этого дурацкого обращения, вычитанного ею в каком-то идиотском словаре того дурака, которого занесло в такую же дурацкую подвышковскую глухомань.

— Папанька, маманька… Идиотизм какой-то, — ворчал он, бродя по квартире на цыпочках, чтобы не разбудить внучку.

— Ну, ну, не буду. Не надо больше сердиться. Обыкновенные упражнения в лингвистике. — Догоняя отца, Инночка пальчиками расправляла глубокую морщину на его лбу. И, как всегда, хулиганила — по-гвардейски подкручивала кверху его лохматые брови.

— Но если говорить без шуток, — усаживаясь к отцу на колено и продолжая свои манипуляции с академическими бровями, что всегда как-то магически успокаивало его, — то напрасно ты рассчитываешь составить этому «дикобразу» протекцию. Я на такой попытке уже один раз погорела. До глупости честный и удивительно непрактичный человек попался твоей дочке в мужья. И вдобавок, в делах, касающихся его персоны, — страшно щепетильный. Вот спроси у него самого. Этот сверхчувствительный увалень тебе сам признается. Петяшка, признавайся.

Профессор вскакивал как ужаленный.

— А Петяшкой — так его мать звала в детстве, — продолжала дразнить отца дочь. — Да и сейчас иногда зовет. Это уже вам, фатер, не лингвистика — ну?