Дом проклятых душ

Тут бы мне и пуститься наутек… тут бы и вернуться домой, тут бы и забыть про все!

Но я знал, что не сделаю этого. У обреченного быть повешенным веревка не порвется, обреченному утонуть руку не протянут – словом, покойник из гроба не выскочит, а я стоял около своего гроба…только лечь в него оставалось!

Значит, надо было идти вперед, даже если это кажется невозможным.

Я попытался.

Напрасно! Как же, как заставить ноги слушаться?!

Черная козочка топталась на пороге, глядя на меня с прежней настойчивостью, и словно хотела что-то мне сказать взглядом.

И вдруг я еще кое-что вспомнил, кое-что давнее-предавнее, но так отчетливо предстала та сцена перед моими глазами, словно я наблюдал ее со стороны, в каком-нибудь кинематографе.

Вот я… вот я, только что шуганув пакостную Глафиру-козу, обуреваемый страхом и стыдом, слышу шаги за спиной. Оборачиваюсь и вижу какую-то женщину, которая ко мне приближается. Но это оказывается не женщина, а еще одна коза, только идущая на задних ногах, а на туловище кофта и юбка наверчены, на голове платок. И она дает мне советы, как можно справиться с ведьмой, как ее след к земле приколотить, а потом велит носить крест. Я в ту пору тогда креста уже давно не носил, но, доверяя словам Марусеньки (это потом, позже понял, что это была именно она), пошарил по земле, нашел какую-то ветку, сломил две палочки и сложил крестом перед собой.

– Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе носи, – сказала мне Марусенька. – До поры до времени…

И я понял! Понял, что мне следует сделать сейчас!

Приложил руку в карману пиджака на груди, где носил тот крестик, еще без малого шесть лет назад сложенный из двух палочек (я его только веревочкой перевил, чтобы не сломался), вынул его, положил на ступеньку – и ринулся вперед.

Ноги послушались!

Я преодолел крыльцо, ворвался в полутемные сени, обшитые досками, потом увидел дверь… и комнату, на стены которой были кое-где наклеены бумажные листы, испещренные неразборчивыми знаками.

* * *

Маша стояла в сенях и чувствовала себя еще печальней, чем пресловутый буриданов осел, потому что ему предстояло выбирать только из двух равно желанных объектов, а перед ней были три двери, и можно было по очереди попытаться открыть любую, если бы не было так страшно. За каждой из них Машу могло ждать или ничто, или что угодно, возможно, вовсе непредставимое и непостижимое умом. Не исключено – смертельное.

Маша отчетливо понимала одно: только что она снова заглянула в какое-то прошлое. В гораздо более раннее, чем то, которое представало перед ней в Завитой-второй, но почти совпадающее по времени с тем, в котором существовали раненый Иван Горностай и влюбленная в него женщина. Значит, тогда с Горностаем говорила именно Марусенька, нет сомнений. Она ведь упоминала о Ефимовне, которая спасла ей жизнь! А потом ее с сестрой приютил Донжа и помог им стать людьми.

Именно эту сцену спасения Марусеньки Ефимовной и увидела сейчас Маша…

Между прочим, прабабку Маши звали Агриппиной Ефимовной. Ну что ж, имя Ефим раньше было довольно распространенным… Но прабабушка жила в 30-е годы минувшего века и уж точно не ходила в сарафане, в повойнике и не пользовалась деревянными бадейками!

Опять-таки, Донжа – это персонаж из куда более давних времен!

Маша и не хотела, а снова задумалась о нем.

Горностай называл его колдуном. Марусенька говорила, что он помог им с сестрой стать людьми. И если бы Марусенька не пошла к Донже, если бы не покинула бы Ефимовну, то осталась бы… кем?

Ответ напрашивался сам собой: она осталась бы черной козой и прожила бы жизнь в этом образе, в то время как Донжа и Марусеньку, и Глафиру превратил в людей, вернее, дал им возможность менять облик и быть то козами, то женщинами. Ну и чем они за это заплатили? Нет, не тем, что Марусенька подставила Горностая под пулю, тем более что она клялась – не виновна в этом! Чем-то еще более страшным заплатили.

«Убийцами он вас сделал», – сказал Горностай. Видимо, сестры стали пособницами Донжи в каких-то страшных делах, кровавых преступлениях. Из-за этих преступлений, очевидно, дом в Завитой и включился в некую систему, о которой рассказывал Жука: «Дома становились проклятыми, если в них происходило множество злодеяний, в них были пролиты потоки безвинной крови… Очень многие подобные дома каким-то адским образом соединены между собой. И средоточие их, некий центральный хаб или только один из хабов находится на Почтовом съезде. Не знаю, за что оно было так наказано, это строение, какие зверства творились в его стенах…»