Дом проклятых душ

В ту же секунду Маша вспомнила, как замыкать рот, и проделала это движение. Неуклюже получилось, но все же, видимо, подействовало: хозяйка ее не услышала.

– Ох какая же ты быстрая и шустрая, милая моя! – приговаривала Ефимовна, обнимая козочку и целуя ее в голову, на которой красиво завивалась черная шерсть. – Ох ты милая!

У Маше даже слезы навернулись на глаза.

– Надо же, а я думала, что все уже выплакала! – пробурчала она, немедленно спохватилась и снова сотворила замок около рта.

Обошлось и на этот раз!

Коза между тем приподняла голову и внимательно взглянула своими черными глазами на Машу.

– Кого ты там углядела, Марусенька? – удивилась Ефимовна, и Маша невольно схватилась за сердце.

Она бы закричала, да губы онемели от страха.

Марусенька?! Черные глаза… Значит, все-таки она!

Коза с лукавым видом повернула голову к Ефимовне, и та принялась обтирать сухой тряпицей ее вспотевшие бока.

Маша больше не могла здесь оставаться! Зажимая одной рукой бешено колотящееся сердце, а другой – рот, чтобы не издать ни звука, она попятилась, толкнула дверь спиной и ступила за порог, не имея ни малейшего представления, где окажется теперь и где искать Горностая.

Из дневника Василия Жукова, 1936 год

Шли годы. Само собой, я не думал постоянно о том странном доме, который когда-то не давал мне покоя, да и, если честно сказать, со временем позабыл о нем вообще, и о словах Свирина, и о сокровище, и об Иване Горностае, и о каком-то неведомом моем правнуке, которому я помогу в его поисках, позабыл… Случилось это потому, что жизнь наша полнилась не только радостями, но и множеством хлопот, иногда тягостных. Такова уж жизнь была в те времена в России, а жизнь крестьянская – она всегда тяжелей любой другой. Не всегда удавалось даже выйти прогуляться по любимому моему берегу Завитинки. Уставал очень! Днем в конторе, вечером по хозяйству… спасибо еще, тесть мой, дай ему Бог здоровья, был в полной силе, на нем дом и держался.

Вот и в тот вечер – наломались мы с тестем, латая после колхозных работ крышу нашего амбара, поужинали – да и завалились спать.

Я уснул, едва притронувшись головой к подушке, но вдруг проснулся, сам не знаю отчего. Меня словно позвал кто-то, да так властно, что противиться было невозможно.

Стояла уже глубокая ночь, звезды смотрели в окна. Я оделся и вышел из дому. Спустился было с крыльца и направился к калитке, но опять меня словно бы толкнуло что-то – воротился и достал из-за ходиков, которые мерно постукивали на кухне, свой дневник, эту тетрадку – засаленную, потертую и поросшую пылью. Даже удивился, что она до сих пор там лежит: настолько давно к ней не прикасался, что тещенька Анна Яковлевна вполне могла ее на растопку пустить! Нет, на месте тетрадка, а в ней и карандаш химический лежит.

Сам не знаю зачем, но сунул это добро за пазуху.

Нет, теперь-то знаю, конечно!

Вышел я за калитку и, запирая, почему-то погладил ее прощально. С чего взял, что прощаюсь?..

Тоска взяла, захотелось вернуться, отбросить наваждение, которому я повиновался, как заговоренный, но не смог – пошел дальше в полной темноте, едва-едва рассеиваемой светом дальних звезд. И в этой почти кромешной тьме я совершенно отчетливо различил, ну вот честное слово, увидел, будто при свете, что впереди меня, словно указывая путь, бежит черная козочка, и я точно знал, что глаза у нее черные, что это не Глафира, а Марусенька.

Столько лет ни слуху ни духу, а вот – появилась, и я знал, что это не просто так! Мой час настал.

Мой час… что-то сделать? Или умереть?

Тут давние слова Марусеньки мне припомнились. Слова о том, что увижу я дом, который так долго искал, только перед смертью!..

Ощущения свои в эту минуту описать словами простыми не могу – слишком они были противоречивы. Однако над всеми властвовало слово «судьба» – и я покорился ему. Да и козочка черная бежала впереди, на бегу то и дело оглядываясь на меня, – словно настаивала, чтобы я не думал сбежать.

Да я уж и не думал ни о чем таком. Что ж, она устроила мою жизнь, стало быть, теперь и смерть устроит.

«Знать, судьба… судьба… судьба!» – звенело в ушах.

Итак, козочка бежала впереди, я шел следом, поеживаясь от вечернего холодка и, помнится мне, удивлялся даже, что чувствую что-то, печаль и обреченность… значит, жив еще Василий Алексеевич Жуков, хотя с жизнью уже и простился вроде бы!

Мы прошли по всей Завитой, и вот у самой околицы выступили из темноты четкие очертания дома с покосившимся петухом на крыше.

Я только усмехнулся, помнится, потому что ждал чего-то в этом роде.

Ждал, искал…

И вот – дождался! Нашел!

Вот он – этот баснословный дом, в котором где-то стоит сундук с золотом, награбленным Донжей, а охраняет его мертвая голова Ивана Горностая…

Коза взбежала на покосившееся крылечко и призывно мемекнула.

Я двинулся было за ней, однако ноги мои вдруг словно заплелись. Они не слушались меня! Они меня не пускали, не давали сделать шаг вперед.

Я попятился – ноги повиновались. Я едва не свалился со ступенек и оказался на твердой земле.