Дом проклятых душ

Маша подскочила к ней, мельком глянула на стену рядом с ней… бросилось в глаза какое-то нелепое буквосочетание, накорябанное красной краской на покоробленном, выгоревшем листке бумаги: «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн», пожала плечами, даже не пытаясь постигнуть смысла сей бессмыслицы, рванула дверь, бросилась вперед, но запнулась на пороге, да так, что головой вперед пробежала несколько шагов, врезалась еще в какую-то дверь, толкнула ее – и…

И заорала диким голосом, обнаружив, что стоит на покосившемся крыльце полуразвалившегося дома, окруженного зарослями полыни и крапивы, опутанными повиликой… сзади шарахнула о косяк дверь, в которую она только что выбежала, а перед ней, озаренная лазурно-ало-золотистым закатом, на который наплывает фиолетовое облако, напоминающее чрезмерно длинного кота, круто спускается в одну сторону и так же круто поднимается в другую кривая улочка.

На противоположном доме, окруженном лесами, виднеется табличка «Почтовый съезд»… это Нижний Новгород, а не Завитая!

Завитая пропала невесть куда!

Осталась там… где?! В доме? За домом?

Уточнять Маша не стала. Страх, прежде неведомый, погнал ее прочь от этого места, и гнал весьма ретиво!

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Жил я одиноко, холостяковал и, конечно, тосковал временами от одиночества своего очень сильно. Я имею в виду тоску мужчины по женщине.

В деревне были и вдовушки молодые, и девки на выданье, и перестарки, однако мне и в голову не приходила мысль о браке с которой-нибудь из них. Вольные же отношения мне всегда претили – я был в этом смысле чистоплюем, как называли меня еще гимназические приятели, которые в выпускном классе свели меня к девкам в такой же притон, как описал господин Куприн в «Яме». Напоминал я кадета Колю Гладышева – дурачок неопытный, однако, в отличие от него, меня к объятиям этих женщин больше уже не потянуло: бежал я оттуда, едва сдерживая рвотные спазмы.

После того первого опыта случились у меня три встречи с лазаретной сестричкой Верочкой, это уже в войну. Возможно, я бы на ней женился, когда бы судьба свела нас с Верочкой вновь. Не свела, и об участи ее я ничего не знаю.

Когда квартировал в Москве, ходила ко мне одна пишбарышня [10], из «бывших», как и я сам, однако положение свое прежнее она очень быстро забыла и раньше меня начала приспосабливаться к советской жизни и ее законам. Кончилось все тем, что она вступила в СРГПиДР, а потом вышла замуж то ли за оснавовца, то ли за фабзайца [11], то ли еще за какого-то нового человека, называемого столь же несуразно.

Словом, с тем, что теперь в СССР называют «личной жизнью», мне не слишком везло.

Когда я был занят спасением своей жизни вообще, меня это мало тревожило: не до радостей любви, когда над головой вечно качается навостренный дамоклов меч. Но вот я немножко прижился в деревне и, частенько наблюдая девок и баб, которые выбегали ко мне как к бригадиру, едва продрав глаза и даже не успев надеть юбку поверх рубахи, не затрудняясь прикрыть вольно колышущиеся груди и голые ноги, стал все острее ощущать свое одиночество.

А женский пол, признаюсь, меня очень отличал! Какие взгляды я перехватывал! Хорошенькая и бойкая Наташа Скворцова мне только что на шею не кидалась… но, повторяю, никаких похабных мыслей и возможности таковых отношений я для себя не допускал, а стоило мне представить, что сказала бы моя покойная матушка по поводу мезальянса, то есть вздумай я жениться на ком-нибудь здесь, хотя бы на той же Наташе, как мысли об этом вылетали из моей головы надолго.

И все же я был молодым еще мужчиной, над которым властвуют законы плоти, и порою плотская тоска овладевала мною непомерно. Тогда я выходил из избы, где снимал комнатенку, и шел шататься при закатном солнышке или на рассвете, пока быстрой ходьбой не истомлял себя почти до изнеможения. Но томительные желания на время улетучивались, что да, то да!

И вот однажды, возвращаясь после такой прогулки, я сел на берегу речушки Завитинки, пробегавшей по краю деревни и недалеко от моей избы. Закатные лучи расцветили небеса в такие тона, каких никакому художнику не добиться смешением красок своей палитры! Душа моя была спокойна, взор мой наслаждался, а душа успокаивалась, как вдруг раздалось поблизости вкрадчивое мемеканье, и я увидел одну из черных козочек, над которыми так тряслась жена бывшего бригадира Лаврентьича.

Стоит и пялится на меня. Морда хитрая, лукавая, косит желтыми глазами исподлобья, копытца в стороны.

Удивился я – почему это она на ночь глядя гулять отправилась? А козы не любят темноты, это я уже усвоил благодаря деревенской жизни.

– Чего загуляла? – говорю я. – Иди домой, там, небось, хозяйка беспокоится.

А она на меня смотрит и мемекает. И тут у меня будто в голове помутилось: почудилось, будто говорит она человеческим голосом:

– Ко мне-е иди, ко мне-е, ко мне-е…

Ясное дело, чудится!

И в ту же минуту она поворачивается ко мне спиной, передние ноги сгибает и поднимает хвост. И трясет им из стороны в сторону, а голову клонит и косится на меня, и опять тянет своим противным голоском: