Дом Одиссея

На корме самого большого судна установлен навес, и его шелковые полотна трепещут на ветру. Они вышиты золотой нитью, а на некоторых до сих пор видны изображения коня, моря, павшего города, откуда они были украдены, сдернуты прямо с царского ложа, чтобы теперь украшать палубу корабля. Служанки с золотыми браслетами на руках и поблекшими белыми шрамами на спинах держат блюда с фигами и финиками, виноградом и соленой рыбой, угождая хозяевам, а барабанщик, одетый в совершенно очаровательную набедренную повязку, так мало оставляющую воображению, отбивает свой ритм. Немногие мужчины могут безнаказанно оголить ягодицы до такой степени прямо на работе, но у спартанцев всегда были довольно четкие представления о мужской красоте, и хотя в дальнейшем это может привести к токсичным последствиям для всего общества, прямо сейчас я двумя руками «за».

Бум-бум-бум-бум.

Воины, расхаживающие по палубе, тоже выбраны за свою красоту, хотя идеал, определяющий ее меру, весьма непрост. «Красота» ветерана Трои основана на шрамах; также должны присутствовать мрачный взгляд и рот, который нечасто искривляет улыбка. Высокие и широкие образчики ценятся выше своих более мелких, юрких соратников, которым, однако, удалось выжить в войне так же, как и их мощным собратьям, ведь при помощи острого меча и острого ума отрубить руку врага не сложнее, чем при помощи мощного удара и крепкой мускулатуры. Но поэты о войне говорят совсем не так: в их рассказах великаны и львы, грохот щитов и рев могучих воителей; а в Спарте, хоть они и делают вид, что им не до поэтов, тем не менее очень серьезно относятся к их словам. И вот это скопление отборной мужественности, этот парад мускулистой самцовости размещается на палубах шести кораблей с алыми парусами, приближающихся к Итаке под бой барабанов из воловьей кожи.

Бум-бум-бум-бум!

Пенелопу будит Автоноя, к тому времени успевшая поставить на ноги половину дворца. Эос уже спешит на ферму Лаэрта с предупреждением для скрывающихся там микенцев; Меланта расталкивает Пилада.

– Ты уверена, что это спартанцы? – уточняет Пенелопа, уже зная ответ.

– Если только мы не ждем в гости другого царя, который плавает под красными парусами и украшает корабли копьями, – отвечает Автоноя, помогая Пенелопе закрепить покрывало.

Даже несмотря на то что на веслах у спартанцев весьма мускулистые ребята, солнце успевает заметно подняться над горизонтом, перекрашивая серебро моря в золото, когда их корабли все-таки входят в порт. Вход в гавань не слишком широк, да и причалы не рассчитаны на такое количество больших судов. Прочие, меньшие, суда торговцев с севера и поставщиков янтаря и олова вынуждены отплыть, чтобы дать место царскому флоту. Обычно подобное сопровождается массой жалоб и горьких упреков, но не сегодня. Даже самые просоленные морские волки держат рот на замке, когда в порту появляются такие военные корабли.

Вся эта суета и неразбериха заметно портят торжественность момента. Завзятые циники могли бы предположить, что это в некотором роде радует итакийцев, стоящих у кромки воды.

– Незачем иметь большой корабль, если не умеешь им управлять, – бормочет Пейсенор, старый советник, которого выдернули из постели раньше, чем ему бы хотелось, причем подол лучшей его тоги оказался слегка грязноват.

– Я слышал, Менелай «приобрел» свой флот в Тиринфе, – задумчиво сообщает Медон под бой барабанов, звучащий, несмотря на уже совершенно неритмичные движения судов. – Объяснил тамошнему царю, что его городу будет лучше под любящей и заботливой рукой щедрой Спарты, а чтобы Спарта могла как следует позаботиться об упомянутом городе, нужно передать под ее контроль тиринфский флот, житницы и склады древесины. Совершенно по-дружески, так сказать, по-соседски.

– Тебя это удивляет? – цедит Эгиптий. – Еще до того как Агамемнон назначил себя царем всех греков, эти братцы проворачивали подобное. Их остановило лишь заключение союзов между более слабыми царями, а в наши дни союзы…

Он замолкает. На самом деле Эгиптий понятия не имеет, как обстоит дело с союзами в нынешней Греции, но он абсолютно уверен, что не так хорошо, как во времена его юности.

Пенелопа не говорит ничего. Когда разговаривают мужчины, для нее это обычное дело. Было время, когда ее сын Телемах стоял на пристани рядом с ней и сыпал вопросами: «Мамочка, а что это за огромный корабль?» или «Мамочка, а почему Агамемнон – царь царей? Он что, правда-правда такой мудрый и добрый или просто очень сильный?»