Дом Леви

– Главное мы сказали. Что еще можно добавить? В эти осенние месяцы Герда кормила грудью сына. Возвращался я домой, и все дневные страхи жили в моей душе, а Герда в комнате, глаза ее лучатся от счастья, и ребенок у нее на руках. Хотел бы и я быть стражем дому своему. Хватит тебе, сказал я Герде, хватит заниматься делами партии. Сиди дома. Во имя ребенка. Не захотела. Идея и борьба, сказала, позвали меня, и это главное. Когда сыну минуло три месяца, она вернулась к делам партии и кружилась по улицам, рискуя жизнью, а я сижу все время в страхе. Возвращается она, и я выхожу, она смотрит мне вслед, ребенок в колыбели. Мы уйдем в подполье, – говорит Эрвин, опрокидывает еще одну рюмку и смотрит на часы, – недалек тот день, когда придется уйти в подполье, я в этом уверен.

– Подполье? Сколько может длиться это подполье? Я уверен, что народ быстро разочаруется в новых вождях, Эрвин…

– Так все говорят. Ты и люди твоего круга, и моего, и Герды. Придут к власти и быстро уйдут. Так полагают все. Я же вовсе не уверен. Хорошо знаю душу моего народа. Если погрузятся в скверну, то по самую шею. И пока они вытащат сапоги из болота, мы все погибнем.

– Что ты говоришь, Эрвин? Что ты говоришь!

Ребенок проснулся, и Эрвин пошел к нему. Наклонился, пощелкал языком, покачал колыбель.

– Ребенок голоден, а матери нет, нагрею ему немного молока, – Эрвин уходит в кухню.

Ребенок плачет, часы стучат. Гейнц стряхивает пепел с сигареты.

Внезапно – стук в дверь, и смех Герды слышен в кухне. Перенимает у Эрвина роль хозяйки. Когда в ответ слышится смех Эрвина, Гейнц удивленно поднимает голову: точно как тогда, в те дни, громкий раскатистый смех Эрвина, который так привлекал к нему душу Гейнца.

– Гейнц! – смеется Герда, войдя в комнату вместе с Эрвином, лицо ее раскраснелось от холода. – Немного задержалась. Она кладет на стол мешочек с яблоками, и они раскатываются по столу.

– На улицах суматоха и теснота, и я шаталась с большим удовольствием пока хватило сил. Мне очень нравятся рождественские базары. – Герда снимает шаль и бежит к ребенку, берет его на руки. – Смотри, Гейнц, смотри, как он раскрывает ротик, – счастливо смеется она, – как птенец, что выпал из гнезда, – прижимает сына к груди и исчезает с ним в соседней спальне.

– Пойду, подготовлюсь к выходу, – говорит Эрвин, – мне пора идти, – и тоже уходит в спальню.

Сидя у стола, Гейнц прислушивается к смеху Герды, и неожиданно просыпается в нем желание – вгрызться в одно из яблок, ощутить эту сочную плоть. Эрвин возвращается из спальни в черных сапогах, в короткой кожаной куртке с портфелем подмышкой.

«Снова он тот же всадник на коне», – проносится в мыслях Гейнца.

– Пора идти, – говорит Эрвин.

Входит Герда с ребенком на руках. Поднимает его высоко, и он кричит от удовольствия и трепыхается в ее руках.

– Вот, лягушонок, – смеется Герда, – посмотри, насколько он похож на Эрвина.

– Пойду с Эрвином, – говорит Гейнц, – провожу его немного.

– Чего тебе уходить? Сиди, немного поговорим. Сиди, Гейнц, – приятны нотки ее голоса, – я долго буду здесь одна с ребенком.

– Ты меня не жди, – силится Эрвин улыбнуться ей, – ложись отдыхать. Сегодня я приду поздно.

– Да, конечно же, не буду ждать, – свет исчез из ее глаз.

«Итак, это их жизнь. Неужели идея может до такой степени испортить человеческую жизнь?..»

– Извини меня, Герда, я очень жалею, но мне надо уходить.

Она провожает их до дверей. Эрвин спускается по ступеням, за ним – Гейнц. У входа в дом стоит черный автомобиль, они проходят мимо.

– Провожу тебя немного, – говорит Гейнц.

Снег, не переставая, падает. Толкотня вокруг шатров еще более усилилась. Эрвин и Гейнц поднимаются на мост и смотрят на пятна света на воде, на лодки, светящиеся между волнами реки.

– Я иду на собрание комитетов забастовщиков. Сегодня вечером забастовка будет свернута.

– Так… В конце концов, завершилась. Неудачная забастовка. Какая польза от нее? Никакой. Ни вам, ни нам.

Впервые в этот вечер они чувствуют, что принадлежат к разным лагерям.

– Никакой, – повторяет Эрвин, и склоняет голову над перилами, – никакой для этого несчастного народа. Этот народ катится в бездну.

Шум праздничного города докатывается до них. Стоят они на темном мосту, глядят на освещенный город. «Этот город катится в бездну» – думает Гейнц.

– Не преувеличиваешь ли ты, Эрвин? Одна несчастная забастовка приводит тебя в полное отчаяние?

– Это же мне говорят товарищи. Называют меня «черным вороном».

«Точно как меня», – страх окатывает Гейнца.

– Черный ворон, – смеется он, – меня также зовут в моем доме.

– Да, дружище, оба мы одного возраста и одного поколения, оба стоим на развилке дорог в дни страха. Где-то посреди них, но еще не на пике. Еще нет. Ты погляди, Гейнц, мы в разных лагерях. Но об этой несчастной забастовке печалимся оба.

– Какое отношение имеют эти дни к этой несчастной забастовке?