Дом Леви

– Ты был прав, Эрвин, не нужно мудрости, чтобы видеть то, что нарождается.

– Нет, – усмехается Эрвин, – нет нужды в слишком большой мудрости.

Эрвин наливает вторую рюмку.

– А где Герда? – спрашивает Гейнц.

– Пошла по своим делам. Опаздывает с возвращением, а я должен вечером выйти по своим делам.

– И так вы живете, она приходит, а ты уходишь, она уходит, а ты приходишь?

– Многие ныне так живут, – говорит Эрвин и снова тянется к бутылке.

Но Гейнц отодвигает бутылку на краешек стола и протягивает Эрвину пачку сигарет. Эрвин в штанах для верховой езды, домашних туфлях и неряшливо напяленном ватном пальто. Они и молча курят. Шорох ребенка долетает из колыбели, огонь шелестит в печи. За стеклами окон снег обеляет ночь. Звенит будильник, и Эрвин пугается у окна. Плечи его опущены, Белая скука за окном. Молчание и дым в комнате.

– Вероятно, задержалась на улице, – прерывает молчание Гейнц, – открылись рождественские базары, теснота и толкотня всюду.

– Может быть, – говорит Эрвин и возвращается к столу.

– Говори – не говори, Эрвин, – пытается Гейнц повернуть беседу в иное русло, – Брюннинг – умеренный и разумный государственный деятель, и, может, ему удастся спасти страну от авантюрной политики.

– Нет, не думаю, чрезвычайные законы – это лишь начало конца.

– Конец чего?

– А-а… В конце концов, придет конец всему этому.

Гейнц удивлен и не понимает, что имеет в виду Эрвин под «всему этому» – тому, что должно нагрянуть будущим или к его ожиданию чего-то пугающего.

Часы стучат, Эрвин поворачивает голову к двери и затем вновь склоняется над столом.

«Господи, и это Эрвин?» – перед глазами Гейнц стоит юноша Эрвин во дворе университета, покоряющий сердца своим смехом и густой взлохмаченной шевелюрой. Юноша Эрвин на школьной скамье, полный радости и серьезности жизни, сын Эрвин, стоящий рядом со своим отцом, широкогрудым мастером, держащим в руке ногу лошади, пламя в кузнечных мехах, искры, рассыпающиеся в полете…

– Как здоровье отца, Эрвин? Как чувствует себя, мастер Копан?

– Ха, – грустно посмеивается Эрвин, – Мастер давно уже не мастер, а политический деятель, как я, суетится, одноглазый, и проповедует тезисы Гитлера. Поет аллилуйю новому порядку. Вышел на люди с обвинениями, которые предъявляет средний класс. Больше я не прихожу к отцу и матери.

И снова склоняется Эрвин над столом и тянет руку к бутылке. И снова Гейнц видит его дрожащую руку, и неожиданно разражается потоком слов, словно открылся источник, запертый до сих пор. Гейнц рассказывает о последних осенних месяцах, о фабрике, о ненависти к евреям в деловых кругах, о деде и господине Функе, об отце и о себе самом, о Эдит и Эмиле Рифке, о благодушной слепоте, объявшей всех, и том, что он единственный не может вскарабкаться в это благодушие.

– Что осталось человеку в эти дни, Эрвин, я тебя спрашиваю, если не его дом, его угол? Поэтому я в душе принял решение: всеми способами хранить мой дом, семью и имущество.

Эрвин вскочил с места и подбежал к окну, затем побежал к колыбели сына и поправил на нем одеяльце, кинул взгляд на часы и вернулся к Гейнцу.

– Храни свой дом, Гейнц, – сказал он со странной тяжестью в голосе и снова потянулся к бутылке. Гейнц схватил бутылку и притянул ее к себе.

– Хватит, Эрвин, хватит.

Эрвин сдался, положил голову на ладонь и начал говорить. О последних летних месяцах, о предвыборной борьбе, которая началась в последние месяцы беременности Герды, о городе, который шумел от одного до другого конца, и он, Эрвин, в самом апогее этого шума, выходил рано и не знал, когда вернется вечером. О нападках Герды, их скандалах по поводу того, что они не имеют права приводить детей на этот свет, о словах Герды, а, по сути, словах Гейнца: «Человек должен стоять на страже своего дома, свой дом он должен построить. Пока есть у тебя дом, ты силен и огражден от всяческих бед».

– Пока есть у тебя дом, – горько усмехается Эрвин. – Пришли выборы, победили нацисты. И родился сын. Вокруг сплошной страх. Политические убийства. Повседневные дела. Тайные агенты, и ты против них – день за днем, вечер за вечером. Демонстрируешь на улицах, топчешь сцены, и тысячи глаз уставлены на тебя, как тысячи дул пистолетов. Ужас шествует по улицам.

– Ужас, – говорит Гейнц, – и я в этом ужасе.

– Все мы в нем, – тянет Эрвин руку к отобранной у него бутылке.

– Оставь, Эрвин. Давай сейчас поговорим. Начали. Завершим.