Он велел мне покинуть музей как обычно, в половине пятого, медленно пройти по северной стороне Грейт-Рассел-стрит и подождать на углу, пока ко мне не обратятся, а затем во всем следовать указаниям того, кто подойдет. Я выполнил эти указания и встал на углу, встревоженно озираясь, дыша с трудом и чувствуя, как колотится сердце в груди. Я прождал там некоторое время и начал опасаться, что стал жертвой розыгрыша, как вдруг заметил джентльмена, который насмешливо разглядывал меня с противоположного тротуара Тоттенхэм-Корт-роуд. Он подошел и, приподняв шляпу, вежливо попросил следовать за ним, что я и сделал безропотно, гадая, куда мы направляемся и что должно произойти. Меня отвели в тихий и респектабельный дом на улице к северу от Оксфорд-стрит, и мой проводник позвонил в дверь. Слуга провел нас в большую, строго обставленную комнату на первом этаже. Некоторое время мы сидели там молча, и я заметил, что мебель, хотя и непритязательная с виду, была чрезвычайно дорогой. Большие дубовые комоды, два весьма изысканных книжных шкафа и резной сундук в углу – почти наверняка средневековый. Вскоре вошел доктор Липсиус и приветствовал меня в своей обычной манере; после короткой светской беседы мой проводник покинул комнату.
Затем явился какой-то пожилой мужчина и заговорил с Липсиусом, из их разговора я понял, что мой друг торгует антиквариатом; они говорили о хеттской печати и о перспективах новых открытий, а позже, когда к нам присоединились еще два-три человека, возник спор относительно возможности систематического изучения докельтских памятников в Англии. Я понял, что присутствую на неформальном собрании археологов; и в девять часов, когда знатоки древностей ушли, устремил на Липсиуса озадаченный взгляд, намекая, что жажду разъяснений.
– Теперь, – сказал он, – мы пойдем наверх.
Когда мы поднимались по лестнице – Липсиус освещал путь ручным фонарем, – я услышал лязг, с которым входную дверь заперли сперва на замок, а потом на засов. Мой наставник отворил другую дверь, обитую бильярдным сукном, мы вошли в некий коридор, и вскоре я услышал странные звуки, свидетельствующие о причудливых наслаждениях; затем Липсиус втолкнул меня в комнату, и началась инициация. Не могу описать, что видел той ночью; мне невыносимо вспоминать случившееся в потайных помещениях с наглухо закрытыми ставнями и плотными шторами, через которые даже отблеск света не проникал на тихую улицу; мне дали выпить красного вина, и пока я пил, какая-то женщина сказала, что оно из Красного кувшина, сделанного самим Аваллониусом[147]. Кто-то другой спросил, нравится ли мне вино фавнов, и я услышал еще с десяток фантастических названий, пока напиток вскипал в моих венах, пробуждая, как мне думается, нечто дремлющее внутри с рождения. Казалось, самосознание меня покинуло, я больше не был мыслящим существом, но сделался одновременно субъектом и объектом; я принял участие в ужасной забаве и стал свидетелем мистерии греческих рощ и фонтанов, увидел кружение танцоров и услышал зов музыки, когда сидел рядом со спутником, но все же был вовне и за собственным участием в представлении наблюдал, словно праздный зритель. Итак, с помощью странных ритуалов они заставили меня осушить чашу, а когда я проснулся утром, то был одним из них и поклялся хранить верность. Сперва мне продемонстрировали заманчивую сторону вещей; велели наслаждаться и ни о чем не думать, кроме удовольствий, и сам Липсиус указал, что наиболее острые ощущения вызывает зрелище ужаса тех несчастных, кого время от времени заманивали в обитель зла. Но через некоторое время мне вменили в обязанность участвовать в действе, и я был вынужден играть роль соблазнителя; таким образом, совесть моя нечиста, ибо я многих завел в глубины преисподней.
Однажды Липсиус вызвал меня в свои покои и сообщил, что намерен поручить трудное дело. Он отпер ящик стола, достал лист с машинописным текстом и попросил ознакомиться с содержанием.
Я не увидел ни места, ни даты, ни подписи, лишь следующие сведения:
Когда я вернул доктору Липсиусу необычную депешу, он усмехнулся, увидев полнейшую растерянность на моем лице.