Дом душ

– Полагаю, да. Она вдова и носит плотную креповую вуаль. Мы встречались пару раз на лестнице и на улице, но я не видел ее лица.

– Итак, – сказал Дайсон, когда принесли пиво и раскурили трубки, – над чем вы работали? Стало ли хоть немного легче?

– Увы! – скорбно ответил молодой человек. – Жизнь моя – чистилище, во многом напоминающее ад. Я пишу, подбираю слова, оцениваю и уравновешиваю силу каждого слога, просчитываю до мелочей языковое воздействие, стираю и переписываю, трачу целый вечер на единственную страницу рукописи. А утром перечитываю и… что ж, остается лишь выбросить лист в корзину для бумаг, если оборотная сторона уже исписана, а если нет – отложить в ящик стола. Стоит мне запечатлеть фразу, которая, несомненно, выражает удачную мысль, как я обнаруживаю, что та облачена в потертые одежды банальности; а если стиль хорош, он служит всего лишь париком на плешивой голове престарелой идеи. Я работаю не покладая рук, Дайсон, – и за каждое дописанное предложение расплачиваюсь страшными муками. Завидую плотнику с соседней улицы, потому что у него понятное ремесло. Когда заказывают стол, он не корчится от боли; а если меня угораздит получить заказ на книгу, полагаю, я сойду с ума.

– Друг мой, вы относитесь к этому чересчур серьезно. Дайте волю чернилам. Прежде всего, когда садитесь за письменный стол, уверуйте, что вы творец и созданное вами будет шедевром. Предположим, вас подводят идеи – а вы скажите, вторя одному из наших лучших мастеров слова: «Неважно; все необходимое я добуду со дна шкатулки с сигаретами!» Вы, конечно, курите трубку, но суть неизменна. Кроме того, должны быть какие-то счастливые моменты, вот пусть они вас и утешают.

– Возможно, вы правы. Но этих моментов так мало; и ведь есть еще особая разновидность пытки – блестящий замысел, за которым следует исполнение, не дотягивающее до стандартов «Семейного чтива». Например, прошлой или позапрошлой ночью я был счастлив около двух часов; лежал и грезил наяву. Но потом настало утро!

– В чем же заключалась ваша идея?

– Мне она показалась великолепной: что-то в духе Бальзака и «Человеческой комедии», Золя и семьи Ругон-Маккаров. Мне пришло в голову написать историю улицы. Каждый дом – отдельная книга. Я сосредоточился на этой улице, узрел все жилища и жильцов с их внешностью и складом ума, так отчетливо, словно черным по белому; знакомое место, где я проходил сотни раз, предстало передо мною, как наяву – примерно двадцать домов, зажиточных и скромных, окруженных пурпурной сиренью в цвету. И одновременно это был символ, Via Dolorosa[131] надежд, взлелеянных и рухнувших; долгих лет монотонного существования, коему неведомы ни радости, ни горести; трагедий и смутных печалей; на двери одного из домов я увидел алое пятно крови, а за окном другого – две тускло-черные тени по ту сторону штор, покачивающиеся на туго натянутых веревках, тени мужчины и женщины, висящих в вульгарной гостиной при свете газовых рожков. Таковы были мои идеи, но стоило перу коснуться бумаги, как они усохли и сгинули без следа.

– Да, – сказал Дайсон, – у этого есть потенциал. Завидую вашим мукам, сопровождающим превращение фантазии в реальность, и еще сильнее завидую тому дню, когда вы посмотрите на свою книжную полку и увидите на ней двадцать славных книг – ибо серия будет дописана и навеки завершена. Умоляю, закажите переплет из плотного пергамента с золотыми буквами. Достойная обложка для книги с отважным сердцем. Когда я заглядываю в витрины какого-нибудь роскошного магазина и вижу переплеты из левантийского сафьяна с миленькими тиснеными виньетками и рамками, с симпатичным контрастом красного и зеленого, я говорю себе: «Это не книги, а художественные безделицы». Книга в таком переплете, – заметьте, речь о стоящей книге – подобна готической статуе, задрапированной в лионскую парчу.

– Увы! – сказал Рассел. – Не надо обсуждать переплет – я же еще не начал писать.

Беседа продолжалась, как обычно, до одиннадцати часов, после чего Дайсон пожелал другу спокойной ночи. Он не нуждался в провожатом и направился к выходу один, но, к своему величайшему изумлению, на лестничной площадке второго этажа увидел, как приоткрылась дверь и показалась манящая рука.

Дайсон был не из тех людей, которые в подобных обстоятельствах застывают в нерешительности. Он мгновенно осознал, что стоит у порога приключений, и напомнил себе, что мужчины из рода Дайсонов всегда отвечали на зов дамы. Он собрался было спокойно, с должным уважением к чести леди, войти в ее комнату, но тут тихий и четкий голос велел ему:

– Ступайте вниз, откройте входную дверь и погромче ею хлопните. А потом возвращайтесь ко мне – и, ради всего святого, ступайте бесшумно.

Дайсон подчинился не без колебаний, поскольку боялся встретить домохозяйку или горничную на обратном пути. Он ступал мягко, словно кот, и внушал себе – пусть даже каждая половица под ним громко скрипела, – что остался незамеченным; дверь на лестничном пролете широко распахнулась, и литератор, очутившись в гостиной незнакомки, неуклюже поклонился.