Долина Иссы

Но она, хотя, казалось, была в сознании, никого не замечала. Тогда он встал и, глотая слезы, старался навсегда запечатлеть в памяти каждое ее движение, каждое содрогание. Ее пальцы сжимались и разжимались на одеяле. Из уст вырвался хриплый звук Она боролась с атрофией речи.

— Кон-стан-тин.

Чиркнула спичка, фитиль свечи вспыхнул маленьким язычком пламени. Начиналась агония.

— Иисусе! — сказала она еще внятно.

И тихо — но Томаш хорошо слышал этот тающий шепот:

— Спа-си.

Если бы при этом присутствовал ксендз Монкевич, он мог бы засвидетельствовать поражение Невидимых. Ибо закону, гласящему, что все умершее рассыпается в прах и навеки гибнет, бабка противопоставила единственную надежду — Поправшего закон. Уже не требуя доказательств, вопреки доводам в пользу противного, она верила.

Неподвижные белки глаз, тишина, потрескивание фитиля громницы. Но нет, грудь вздрогнула, глубокий вдох, и опять шли секунды, и изумляло внезапное дыхание тела, уже казавшегося мертвым, — чужое, хриплое, через неровные промежутки времени. Томаш содрогался от ужаса этого обесчеловечивания. Это была уже не бабка Дильбинова, но сама смерть: ни форма головы, ни оттенок кожи уже не были важны, исчез одной ей присущий страх и «о-е, о-е». Нескоро, может быть, через полчаса (хотя, возможно, по другим меркам прошла целая жизнь) губы застыли открытыми на середине вдоха.

— И свет вечный да светит ей, аминь, — шептала бабка, осторожно закрывая пальцем веки умершей. Дедушка медленно торжественно перекрестился. Потом начали совещаться, куда ее перенести. Кровать была так глубоко продавлена, что тело могло застыть в полусидячей позе. Решили поставить длинный стол, и Томаш помогал протаскивать его через дверь. Поверхность его накрыли темным покрывалом.

Помогал он и переносить бабку Дильбинову с кровати на стол. Когда он протянул руку, чтобы поднять ее, рубашка задралась, и он быстро отвернулся. На простыне, когда он уже держал ее за ноги, а Антонина поднимала за руки, стала заметна полоска экскрементов, выдавленных в предсмертном спазме.

Томаш вернулся, когда бабка уже лежала вымытая и одетая. Сложенные на груди руки, соединенные вместе пятки, расходящиеся носки и подвязанная платком челюсть. Через открытое теперь окно в комнату врывались вечерние звуки: кряканье уток, медленный стук телеги, конское ржание. Все это было настолько другим, безмятежным, что возникали сомнения, действительно ли здесь произошло то, чему он стал свидетелем.

Его послали к колеснику, и грусть постепенно прошла. Колесник жил на куметыне (он обслуживал и усадьбу, и село). Томаш привел его и помогал снимать мерку. А вечером долго не мог уснуть, потому что за дверью лежал труп, и бабка, проникая в его мысли из иной, потусторонней сферы, уже знала о его подлости. Наблюдая, как она умирает, он испытывал удовольствие — терпкое, как вкус черники, которая щиплет язык, но почему-то все равно вызывает желание есть еще. Теперь там, возле стола-катафалка, горели свечи в двух высоких канделябрах, Томаш слышал молитвы, но она была одна в черной ночи.

Утром следующего дня (в наплывах воска на стеклянной розетке увязли крылья ночной бабочки; между веками бабки поблескивала белая полоска) он пошел к колеснику — ему было любопытно, как тот будет делать гроб. Во дворе перед мастерской стояли, опираясь друг о друга, деревянные колеса без ободов, высились груды досок Томаш знал этот верстак, шероховатый от насечек и царапин, с рукоятками тисков, которые свободно двигались в отверстиях, и запах стружек под ногами. Он мог долго неподвижно сидеть на колоде, завороженный движением рубанка. Так и теперь. «Сосна не годится, возьмем дуб», — говорил мастер (из-за своего носа и желваков Келпш был немного похож на бабушку Мисю). Жилы на его руках переплетались — горы и долины. Из проема рубанка выскальзывала полоска стружки, и эта власть над деревом радовала: если можно так выровнять доску, значит, наверное, можно выровнять и устроить всё, что есть на свете. Итак, рисунок дубовых слоев возле щек бабки Дильбиновой — это уже навсегда. Томаш снова жил сном о Магдалене. Могут ли черви проникнуть в гроб сквозь щели? Череп — белый, с глубокими впадинами вместо глаз, — а доски все еще будут крепкими. Кажется, бабка умерла по-настоящему. Она рассказывала ему об ужасных случаях летаргии, когда после закрытия гроба из него раздавался стук, а кое-кто слышал даже стук, доносящийся из могилы. Землю разгребали, крышку гроба поднимали и обнаруживали задохнувшихся людей, скорчившихся от усилий. Проснуться и понять — пусть даже на короткое мгновение, — что ты похоронен заживо, — вот чего она боялась и всегда повторяла, что лучше уж делать так, как велел кто-то из ее семьи: разбивать голову покойника молотком, чтобы убедиться — это не летаргия.