Долина Иссы

Но на столике Михалины Сурконт осталось письмо, сообщавшее, что молитвы не услышаны. Если в том, что она принесла испорченный плод, Бронча Риттер усматривала подтверждение своей ущербности по сравнению с другими, то письмо должно было повергнуть ее в еще большее уныние. Хорошо ли, что оно до нее не дошло? Быть может, она должна была пройти высшее испытание: уповать, когда для этого нет никаких оснований? Жалея ее и предупреждая удар, люди помогли ей так, как они обычно помогают друг другу, — поддерживая иллюзии. Жестокость предначертаний свыше они считают чрезмерной.

— Спит?

— Теперь уснула.

Доктор Кон оставил морфий и объяснил, как пользоваться шприцем, если боли не прекратятся. На вопрос, что это за болезнь, он от визита к визиту отвечал сначала: «Кажется, рак», — потом просто: «Рак». От его присутствия было уже мало пользы. Более полезным могло оказаться присутствие ксендза Монкевича: сейчас, когда он выходил, ее грудь мерно поднималась и опускалась. Он подобрал полы сутаны и уселся в столовой — более уверенный в себе за столом. После нескольких приличествующих замечаний он выразил мнение, что рожь в этом году уродилась на славу.

— Барометр показывает дождь, — вздохнул дедушка. — Успеть бы свезти с поля.

И пододвинул ксендзу варенье.

Настоятеля так и подмывало узнать что-нибудь о семейно-политических осложнениях.

— Эх, бедная пани Дильбинова. Одна, без сыновей. Но что поделаешь, они далеко-о-о.

На большее он не решился.

— Далеко, — согласился дедушка. — Что ж, судьба забрасывает человека туда, где дают работу.

— Да уж, конечно, мир не везде такой, как в нашем захолустье, — бабка не упустила случая съязвить на тему страны.

— Известное дело, служба не дружба.

Мешок муки в бричке — практичный подарок перед новью — настоятель приписал, разумеется, пану Сурконту. Она, злобная сквалыжница, воспользовалась бы тем, что ему неловко домогаться от них земных благ. Томаш надевал на лошадь недоуздок и просовывал удила между ее зелеными от изжеванного сена губами. От лип веяло медовым запахом, пчелы работали, цепляясь за гудящие цветы. Бронча Риттер медленно брела по самому краю времени.

LI

Укладка снопов на длинный воз с драбинами требует умения — это почти как строить дом. Когда здание уже готово, на конец жерди, гладкой и скользкой от многолетнего использования, надевают веревочную петлю; жердь должна прижимать снопы, чтобы те не свалились, если воз накренится. Обыкновенно, чтобы закрепить ее, двое мужчин тянут за веревку сзади. Это небезопасно: если жердь вырвется, то может переломать лошадям хребты.

Наконец наверх забирается возница и, правя, видит внизу лошадей размером с белку. Въезжая в ворота овина, он ложится — только так можно проехать. Эти желтые квадратные стога целый день колышутся в аллее, и там, где они задевают за кусты лещины, с веток свисают стебли соломы. Воздух душный, набухшие тучи плывут низко, пока к вечеру из них не начинает накрапывать. Дождь расходится и льет всю ночь.

Томаш заметил в доме некоторую нервозность. Бабушка Мися и Антонина сменялись у постели больной и, хотя не признавались себе в этом, имели к ней претензии. Сострадание к человеку, кричащему и плачущему от боли, а также собственная сонливость вызывают желание, чтобы всё поскорее кончилось. Но тут вернулась хорошая погода, воздух дрожал от зноя, больной сделали укол морфия. Томаш думал о Боркунах и не представлял себе, когда сможет снова туда поехать. Чтобы проветрить комнату, открыли ставни и окно; внутрь залетела ласточка и носилась кругами.

На третий день после прихода ксендза, в послеполуденную пору, Антонина сердито позвала с крыльца. «Томаш!» — и он вскочил с газона. Ему не понравилось, что она застигла его там, словно в ожидании. Полумрак. Когда он вошел, бабушка Мися воевала с крышкой сундука, из которою бабка Дильбинова так часто извлекала маленькие подарки. Поверх других вещей она положила громницу:^[86] «Когда буду умирать, помните: она там».

В последнее время взгляд больной был растерянным и подавленным, а голос — скрипучим. Антонина стояла на коленях с молитвенником в руках и читала по-литовски литанию. Лицо бабки Сурконтовой, похожее на мордочку большой мыши, склонялось над изголовьем; она расхаживала взад-вперед, вертя в руках восковую свечу.

У окна Томаш, стоявший в теплом солнечном пятне на коричневых досках пола, тер одну босую пятку о другую. Его чувства были обострены как никогда. Сердце стучало, взгляд фиксировал каждую деталь. Потянуться бы сейчас, поднять руки и глубоко вдохнуть воздух. Угасание бабки оборачивалось для него торжеством, которое казалось ему чудовищным и вдруг было прервано коротким рыданием. Ее грудь боролась за еще один вдох. Он увидел ее маленькой, беззащитной перед равнодушно навалившимся ужасом и припал к кровати с криком: «Бабушка! Бабушка!» — раскаиваясь во всех причиненных ей обидах.