— Зови ребят. — И пока Костенко опорожнял котёл — капитан, достав из планшета листок бумаги и химический карандаш, набросал радиограмму. Благо, докладывать было особо нечего — «Находимся в Кисуцах, направляемся в Битчу. Сведениями о немецких войсках пока не располагаем. Информации о восстании нет. Местных жителей опросить не можем. Штефан». Хотел дописать, что не можем опросить местных за отсутствием оных — но передумал: зачем вхолостую воздух сотрясать? Пеленгаторов у немцев тут точно нет, расшифровать сообщение они вряд ли смогут, но впустую засорять эфир — в любом случае глупо.
Ночь в здешних горах наступает мгновенно — они столкнулись с этим ещё в Силезских Бескидах: только что вокруг были донельзя живописные горы, поросшие лесами — и вдруг на окрестности рушится безоглядная тьма, хоть глаза выколи. Здесь произошло то же самое — ночь в одночасье укутала горы густой, чернильно-чёрной тьмой, и лишь огонёк костра бросал оранжевые блики на утонувший в темноте «хорьх» и разведчиков, старательно очищающих свои котелки.
После ужина Некрасов вернулся на пост, радист со старшиной заползли в палатку, Котёночкин же, усевшись на пригорке рядом с Савушкиным, помолчав, спросил:
— Товарищ капитан, те шестеро, что внизу… Как вы думаете, почему они предали Родину?
Савушкин вздохнул. Вот же неугомонный юноша, всё ему надо знать… И ответил:
— Не знаю, Володя, да если честно — и знать не хочу. Они не люди, они — бешеные животные, ставшие такими по собственному желанию, и мне плевать на то, каковы причины их бешенства. Из ненависти к Советской власти, или под влиянием обстоятельств — как они это обычно объясняют — мне всё равно. Они добровольно решили сделаться нашими врагами — это главное. — Помолчав, спросил: — Помнишь того пулемётчика, что мы взяли под Белыничами? Палача из шталага под Бобруйском?
Котёночкин кивнул.
— Помню. Редкостная гнида…
— А у него тоже мама есть, с войны его ждёт, и не он виноват в том, что пленных наших расстреливал, а стечение тяжких обстоятельств. Как он плакался, что голодом морили в лагере, как спать не давали… Всех морили. А пулемет в руки взял он…. — Савушкин замолчал, задумавшись, а потом продолжил: — Мы, когда из окружения под Киевом выходили, в сентябре сорок первого, на таких насмотрелись…на проигравших. Время было — не приведи Господь, немцы прут по Украине — аж пыль столбом! Казалось — всё, кончилась Советская власть…. Не выстоять. И ты знаешь — ведь тогда многие так думали… Одни дезертировали — коль удавалось рядом с домом проходить. Другие бросали винтовки и плена дожидались. А третьи… Третьи самые поганые — к немцам перебегали. Предлагали им свои услуги. Желали побыстрее попасть к победителям в холуи и лакеи… Чтобы над бывшими своими пановать. И много их было, лейтенант, очень много… Тогда ведь почти что весь Юго-Западный немцы под Лохвицей окружили — с двух сторон танковые клинья сомкнув. И в котле оказался весь фронт — почитай, под миллион человек. И вместо того, чтобы организованно сражаться, биться насмерть, а если прорываться — то всей массой — расползся фронт в одночасье, как гнилой гарбуз… Кто куда кинулся — и везде этих беглецов немцы били малой силой — а чаще просто в плен брали. Немецкому ефрейтору на мотоцикле полками сдавались! Пакостно об этом вспоминать — но надо…
— А вы, товарищ капитан?
Савушкин пожал плечами.
— А что я? Я — молодой лейтенант, только кубики пришил к петлицам. Переводчиком при штабе полка… Помню, пятнадцатого сентября собрал нас, командиров, комполка наш, майор Лиховертов — мы только из боёв под Нежиным вышли, отдышаться чуток — и говорит, де, хлопцы, дела хреновые, похоже, окружили нас фрицы. Штаб фронта сдёрнул, дивизионные начальники погрузились в эмки и подались на восток, и у нас один шанс спастись — полком, организованно, из окружения пробиваться. Насмотрелись мы, пока к Конотопу шли, на то, как целый фронт ни за понюх табака пропадает… Вся степь — в горящих машинах… тысячные толпы шарахаются по степи той, ни приказов, ни снабжения, ни боевых задач… Профукал Кирпонос[38] свой фронт. Просрал. И сам погиб, и фронт погубил. Четыре армии!
— А ваш полк?