Добывайки

Еда была простая, но питательная: суп и варёные бобы с каплей мясного соуса – по одному бобу на каждого. Ничего похожего на роскошное угощение, поданное на ужин, когда Люпи выставила на стол все свои запасы. Казалось, они с Хендрири посовещались и решили спуститься на более низкую ступень. «Мы должны начать, – так и слышался Арриэтте твёрдый, уверенный голос Люпи, – так как собираемся продолжать».

Однако Хендрири и старшим братцам подали омлет из ласточкина яйца, приготовленный на жестяной крышке. Люпи сделала его собственными руками. Приправленный тимьяном и диким чесноком, он очень вкусно пахнул, шкворча на сковородке.

– Они сегодня выходили из дома, всё утро искали добычу, – объяснила Люпи. – Выйти можно, только если открыта входная дверь, и бывает, что им не попасть обратно. Однажды Хендрири пришлось три ночи провести в дровяном сарае, прежде чем он смог вернуться.

Хомили посмотрела на Пода, он уже прикончил свой боб и теперь глядел на неё как-то странно округлившимися глазами.

– Под тоже кое-что добыл сегодня утром, – заметила она небрежно, – правда, он был не столько далеко, как высоко, но от этого не меньше живот подводит.

– Добыл? – удивлённо спросил дядя Хендрири; его реденькая бородка перестала двигаться вверх и вниз, он больше не жевал.

– Так, кое-что, – скромно сказал Под.

– Но где? – спросил дядя Хендрири, не отрывая от него взгляда.

– В спальне старика. Она как раз над нами…

С минуту Хендрири молчал, затем проговорил:

– Что ж, прекрасно, Под, – таким тоном, точно это вовсе не было прекрасно. – Но мы должны действовать по плану. В этом доме не так-то много добычи, разбазаривать её нельзя. Мы не можем все кидаться на неё, как быки на ворота.

Он положил в рот кусок омлета и принялся медленно жевать; Арриэтта как заворожённая смотрела на его бороду и её тень на стене. Проглотив то, что было у него во рту, Хендрири сказал:

– Я буду тебе очень благодарен, Под, если ты на время перестанешь ходить за добычей. Мы знаем здешнюю территорию, так сказать, и работаем здесь своими методами. Лучше мы пока что будем всё вам давать взаймы. А еды на всех хватит, если вам не нужны разносолы.

Наступило молчание. Арриэтта заметила, что старшие мальчики, проглотив омлет, уставились в тарелки. Люпи гремела посудой у плиты. Эглтина сидела, глядя на свои руки, а Тиммис удивлённо смотрел то на одного, то на другого, и его широко раскрытые глаза казались ещё больше на маленьком бледном личике.

– Как хочешь, – медленно произнёс Под.

Люпи поспешила обратно к столу.

– Хомили, – весело сказала она, нарушая неловкое молчание, – если у тебя сегодня днём найдётся свободная минутка, не поможешь ли ты мне с шитьём? Я шью летнюю одежду для Спиллера. Я была бы очень тебе благодарна.

Хомили подумала о неуютных комнатах наверху – ей так не терпелось за них взяться.

– Конечно, – сказала она, выдавливая улыбку.

– Я всегда кончаю её к началу весны, – объяснила Люпи. – Время не ждёт, завтра уже первое марта.

И она принялась убирать со стола. Все вскочили, чтобы помочь ей.

– Но где он сам, Спиллер? – спросила Хомили, пытаясь сложить раковины стопкой.

– Понятия не имею, – сказала Люпи. – Отправился куда-то, какая-нибудь новая затея. Никому не известно, где он. И что делает, если уж о том зашла речь. Я знаю одно, – продолжала она, вынимая затычку из трубы (как они сами делали в старом доме, вспомнила Арриэтта) и набирая воду для мытья посуды, – я шью ему кротовую одежду каждую осень и белую лайковую – каждую весну, и он всегда приходит, чтобы её забрать.

– Какая ты добрая, что шьёшь ему одежду, – сказала Арриэтта, глядя, как Люпи полощет раковины в хрустальной солонке и ставит их рядком сохнуть.

– Это только человечно, – сказала Люпи.

– Человечно? – воскликнула Хомили, удивлённая и напуганная таким выбором слова.

– «Человечно» означает в этом случае «отзывчиво, внимательно», – объяснила Люпи, вспомнив, что Хомили, бедняжка, не получила никакого образования, ведь её выкормили под кухней. – Это не имеет никакого отношения к человекам. Какая тут связь?

– Вот и я спрашиваю себя о том же… – сказала Хомили.

– К тому же, – продолжала Люпи, – Спиллер приносит нам за это разные вещи.

– Понятно, – сказала Хомили.

– Он охотится, а я копчу для него мясо – здесь, в дымоходе. Часть мы съедаем, часть он забирает. Что остаётся, я вялю и кладу в банки, а сверху заливаю маслом – хранится в таком виде чуть не год. Он приносит птичьи яйца, и ягоды, и орехи… и рыбу с реки. Рыбу я тоже копчу или мариную. Кое-что засаливаю… А если нам нужна какая-то определённая вещь, надо только сказать Спиллеру – конечно, заранее, – и он добудет её у цыган. Старая плита, в которой он живёт, лежит рядом с выгоном, где они останавливаются. Дайте Спиллеру время, и он принесёт от цыган всё, что вы хотите. Он принёс целый рукав от парусинового плаща… очень нам пригодился: когда однажды летом сюда налетели пчёлы, мы все залезли в него.

– Какие пчёлы? – спросила Хомили.

– Разве я не рассказывала вам о пчёлах на крыше? Их больше нет, улетели. Но благодаря им мы запаслись мёдом – хватит на всю жизнь – и прекрасным прочным воском для свечей…

Хомили ничего не ответила – молчание её скрывало зависть: она была ослеплена богатством Люпи. Наконец, вытерев последнюю раковину, она сказала:

– Куда их поставить, Люпи?

– В плетёный футляр для гребёнки. Они не разобьются – положи на жестяную крышку и сбрось их туда…

– Должна сказать, Люпи, – заметила Хомили, не скрывая своего удивления, и принялась бросать раковины одну за другой в футляр (он имел форму рожка, сверху у него была петелька, чтобы вешать его на стену, и вылинявший голубой бант), – ты стала, что называется, хорошей хозяйкой.

– Пожалуй, да, если учесть, что я выросла в гостиной и за всю жизнь палец о палец не ударила.

– Ну, росла ты не в гостиной, – напомнила ей Хомили.

– Ах, те дни, что я жила в конюшне, совсем выветрились у меня из памяти, – беспечно сказала Люпи. – Я была так молода, когда вышла в первый раз замуж, совсем дитя… – И неожиданно повернулась к Арриэтте: – А ты о чём мечтаешь, мисс Тихоня?

– Я думала о Спиллере.

– Ага! – вскричала тётя Люпи. – Она думала о Спиллере! – И она опять рассмеялась. – Нечего тебе тратить свои драгоценные мысли на этого оборвыша. Придёт время, и ты повстречаешься с кучей воспитанных добываек. Может быть, даже познакомишься с добывайкой, который вырос в библиотеке; говорят, они лучше всех: джентльмены все до одного и прекрасно образованы.

– Я думала о том, – ровным голосом сказала Арриэтта, стараясь не выйти из себя, – как странно, наверно, выглядит Спиллер в костюме из белой лайки.

– Ну, белым-то он остаётся недолго, – вскричала Люпи, – уж ты мне поверь! Поначалу он белый, потому что я шью его из белой бальной перчатки. Длинной, до самого плеча, – одна из немногих вещей, которую я захватила, когда мы покидали гостиную. Но Спиллер хочет только лайку и больше ничего… говорит, что она ноская. Конечно, она становится жёсткой, как только он попадает под дождь или в речку, но он снова разнашивает её; а к тому времени, – добавила она, – его одежда уже всех цветов радуги.

«Всех цветов радуги? Нет, – подумала Арриэтта, – радуга тут ни при чём». И она мысленно представила себе одежду Спиллера – это даже не цвета, а оттенки цветов, делающие его невидимым: мягкий желтовато-коричневый, палевый, тускло-зелёный, что-то вроде серого с красноватым отливом. Спиллер старался подладить свою одежду ко времени года. Он приводил её в такой вид, чтобы он мог слиться с любым фоном, чтобы он мог стоять рядом с вами, чуть не дотрагиваясь до вас, а вы бы его не заметили. Спиллер обманывал животных, не только цыган. Спиллер обманывал ястребов, горностаев и лис… и хотя он не мылся, они не могли учуять его по запаху: от него пахло листьями, корой и травами и влажной, тёплой от солнца землёй; от него пахло лютиками, сухим коровьим навозом и ранней утренней росой…

– Когда он придёт? – спросила Арриэтта.

Но тут же, не дожидаясь ответа, побежала к себе наверх. Там, скрючившись на полу возле мыльницы, она дала волю слезам.

Разговор о Спиллере напомнил ей про жизнь на открытом воздухе, про ту вольную жизнь, которой, верно, ей больше не видать. Их новое убежище между стен может скоро превратиться в тюрьму…