Дни, когда все было…

Настя плачет на кухне. Какой кухне?! Как там оказалась я? Фантастика. Наверное, для сюжета. По глупости можно было бы отчебучить что-нибудь в отместку в духе анекдота про «члены моего кружка» – ан нет, кролик не мстит удаву. Я раздумывала, что лучше сказать из этих глупостей: «на самом деле он тебя очень любит», «все пьяные», «Марс просто назло, понарошку, он брезгует ими, знаешь, что он о них рассказывал? Что там у одной половые губы как уши у слона!». Он правда мне такое рассказывал, не помню только точно, о ком шла речь, но не все ли равно – бр-р-р! Я бы обязательно расшевелила Настин упавший тонус одним из тех общепринятых клише, если бы она не указала мне неопределенным жестом на дверь и если бы она не была столь далека… В сущности, это то же самое, что поведать про уши слона Маргарет Тэтчер, к примеру, когда она задумалась о Фолклендских островах. И потом, я понимаю ее – не Тэтчер, а Настю. С Марсиком женские штучки не проходят, они что вода о масло. Отсутствие реакции на естественный раздражитель – не симптом ли из вацлавской книжки? А как прокомментировал бы любимый тренер по самбо? В Евангелии должно быть обо всем, и даже об этом – пусть под неожиданным евангельским углом. Кому много прощается, тот сильнее верит, кажется, так? И не только в Бога. Нелепым, сутулым, неухоженным, щербатым, картавым – больше радости? Критерия нет, но если я читаю на тюбике «для нормальной кожи» – значит, не для меня. Прощение – это ведь не о грехах, это об ущербах, иногда врожденных. Если мне простят гипотетические заячью губу, родимое пятно на щеке, жуткие волоски у сосков, потеющие ладони и даже слоновьи уши, то простивших я буду любить вечно, как поет соуллюбимица всех континентов Уитни. А если я буду любить, то и на меня Крокодил Гена найдется!

А как быть с теми, кому нечего прощать? Как Насте. И с теми, кому много прощается, а они не верят. И не любят вечно. Как Марсик. Если бы я с ними не имела чести, то можно было бы не тревожиться за человечество: совершенства нет, каждому прощается и каждый верит по мере сил. Но все оказывается сложнее. Жаль. На небе свой учет и контроль, такой же извилистый, как и земная бухгалтерия. Любая исключительность – риск, потому и кончили плохо оба, не вошедшие в целевую паству. Оба не каялись. Там этого не любят. А здесь по-разному.

Но сначала событийный ряд долго скручивал «не вошедших» в бараний рог. Настя встретилась с разоблачением лицом к лицу. Кажется, вскользь, на закрытой вечеринке с художественным уклоном. Тогда как раз появилась мода на закрытость. И на некоторых художников. Настя решила блеснуть уже собственной кистью, имея на то основание. Вацлав ее смущенно хвалил, конечно! И тут ее застигает чей-то лукавый вопрос: дескать а это ваши картинки… или папочкины опять-с?

Откуда ветерок подул, до Анастасии доходило минут пять. До конца не дошло, ибо где ей предположить предшествовавшую ее позору комедию положений, папочкино показательное выступление и Марсово попустительство маленькой лжи. Но и в момент нелицеприятности этой Анастасия еще не перешла в лагерь Вацлава. Она еще долго после того готова была принять от Марса битье челом в пол, и объяснительную, и покаянную записку. Но их все не несли на серебряном подносе, а Ваца задался целью догнать и перегнать. Он должен был перещеголять вероломного и единственного своего друга. Сколько можно было терпеть от него обидных катышков превосходства?

Я говорю Вацлаву, мол, что же Настя расстроилась, плюнула бы и растерла, тем более если у нее получалось лучше, чем у родителя. Это так… или нет? На этом Вацик начинал циклиться, вдавался в детали экспрессионизмов и уминал в мою голову очевидное: что у Насти с отчимом абсолютно непересекающиеся манеры и сранивать их – кощунство. Настя, вернувшись после конфуза, держала истерику в улыбчивой уздечке и тоже не понимала, чего это она… какое ей дело… ну и пусть… и к лучшему… освободилась… на каверзный вопрос она со светской стойкостью ответила: «Нет, не папочкины. Мои». А мир начал обретать неприятно обусловленные формы: папенькина отстраненность, Марсовы отлучки. Угрюмая служительница парка тормозит качели-лодочки: бухающие, шершавые толчки снизу, – примерно в тех же ритме и тональности Настя понимала, что с обоими, в сущности, не ведет общего хозяйства. Ни с отчимом, ни с Марсиком. А с кем не живешь, они уже отрезанные ломтики. Вацлав в тот вечер остался единственным другом. Есть люди, обреченные на это амплуа. С теплой сердцевиной и померзшей листвой снаружи.