Дмитрий Гулиа

К счастью, тюремный начальник оказался человечным. Он выслушивал Гулиа раза по три на день, поскольку тот требовал этого, и каждый раз разводил руками:

— Сделать, к сожалению, ничего не могу: вы числитесь под фамилией Кауфман.

Дни тянулись за днями, а «генерал Кауфман» пребывал под стражей. Спасибо начальнику: очевидно заподозрив что-то неладное и сделав соответствующие запросы, он терпеливо ждал; а тем временем каждый вечер вызывал к себе Гулиа и пил с ним чай. Расставаясь, неизменно спрашивал:

— А кто бы мог подтвердить вашу личность? Из наших, из большевиков, никого не знаете?

— Нет, господин товарищ, ведать не ведаю.

— Очень жаль.

Неизвестно, долго ли продолжалось бы все это, если бы один из новых арестантов не обронил такую фразу:

— Да, господа, наши в Екатеринодаре зевали, а Прохоров, Чениджиев и прочая большевистская сволочь делали свое дело…

И умолк.

Гулиа тотчас поднялся со своего соломенного ложа и спросил:

— Как вы сказали, господин?

— Я говорю Прохоров, Чениджиев и другие…

Гулиа нетерпеливо перебил:

— А кто такие Прохоров и Чениджиев?

— Как кто? Большевистские главари. Один из них, Прохоров, в Новороссийском ревтрибунале, а этот, Чениджиев, командует…

— Всё! — кричит Гулиа и принимается барабанить в дверь.

Час ночи. Охранник глухо спрашивает, что случилось.

— Прошу начальника тюрьмы, господин товарищ. Важное дело. Скажите, Гулиа просит.

Вскоре явился заспанный начальник.

— В чем дело?

— Я знаю, кто поручится за меня! — скороговоркой выпаливает Гулиа. — Из ваших, из большевиков!

— Интересно. Кто же?

— Прохоров! Чениджиев!

— Прохоров? — Начальник крайне удивлен. — Вы говорите, Прохоров?

— Да, он. Спросите, кто такой Гулиа Дмитрий Иосифович, опишите меня — он все вам скажет.

— Любопытно, — говорит начальник. — Ну что ж, я еду на станцию.

Прямой провод находился где-то верст за десять. Начальник морозной ночью поехал на лошади, чтобы переговорить с Прохоровым.

Что же дальше?

Под утро Гулиа вызывают с вещами (пальто да узелок с бельем). Начальник тюрьмы бледный, усталый. Но улыбается. Говорит:

— Ну и сквернослов же ваш Прохоров! Он пробрал меня и велел под усиленной охраной доставить вас в Новороссийск. Чтобы, говорит, ни один волосок с него не упал.

В тот же день на начальнической телеге Гулиа выехал в Новороссийск, вернее в сторону Новороссийска…

Документы у него были, что называется, соответствующие. Но ежели бы он попался белым или зеленым (что одно и то же), его бы мгновенно расстреляли без суда и следствия. К счастью, этого не случилось, и несколько дней спустя он уже сидел в ревтрибунале, в кабинете Прохорова.

— Я вас, Дмитрий Иосифович, не выпущу! — грозился Прохоров. — Никакого Сухума! Там меньшевики. Они придерутся к вам, скажут, с большевиками якшались… Сообщения нет. На катеришке отправить боюсь — затонете где-нибудь.

— Это верно, конечно. Но там моя семья.

Прохоров подумал и кивнул.

— Ладно, езжайте. Только дайте три дня сроку. Что-нибудь подыщем, какую-нибудь морскую галошу.

Отец вспоминал о трех днях:

— Это были приятные дни. Особенно после всего пережитого. Прохоров приносил свой паек, мы пили и ели. Потом простились с ним, как братья, и я никогда больше не видел его и не слышал о нем. Не знаю, что и с Чениджиевым. И с начальником темрюкской тюрьмы. Могу сказать одно: без них я бы наверняка пропал.

Ранним утром кто-то постучался к нам. Первой вскочила мать. Но дверь отворить так и не смогла: узнав голос отца, грохнулась на пол. Из старших была еще бабушка: она пыталась привести в чувство Елену Андреевну, призывая на помощь нашу родственницу Ефросинью (сирота, проживавшая у нас).

Я задал себе вопрос: вставать или нет? Любопытство, однако, взяло верх, и я побежал в коридор. Вот что я там увидел: в маленькое четырехугольное окошко глядит усатый человек. Он просит поскорее открыть дверь, а у порога лежит мать, и возле нее хлопочет бабушка со стаканом воды. Убедившись, что меры принимаются самые неотложные, я преспокойно улегся в постель и стал ждать дальнейших событий.

А за месяц до этого каким-то чудом до нас дошло письмо с Северного Кавказа. Отец в нем, можно сказать, прощался с нами, просил Елену Андреевну: «Леля, будь умна… воспитай детей, как можешь, как это бог на твою душу положит… Ты обо мне говори им часто». Видимо, какая-то необыкновенная сила инерции была жива в почтовом ведомстве: письмо прошибло все фронты, все преграды и рогатки и нашло адресата. Но тем больше горя и слез доставило оно мам…

Теперь все было позади: папа с нами! Я и брат мой Володя лежали с широко открытыми глазами и затаив дыхание ждали его.