Диспут

Человек твердый и жесткий, Челяднин на этот раз не знал, на что решиться. Федя был малый ласковый и почтительный, но не такими мерками меряют будущего зятя. А его требовала объявить женихом вся женская половина челяднинских хором. За спиной Ивана Петровича остался растревоженный курятник. Квохтанье и кудахтанье слышны были небось за версту. У Челяднина с утра разламывалась голова.

Один только Сильвестр полон был заботами собора. В диспуте он тоже видел царскую блажь, но так как пренебречь государевым повеленьем никто не мог, он решил ввести ее в привычное русло. Для собора дел, вопросов и разбирательств оказалось слишком много. Даже больше чем нужно. За Матвеем Башкиным, еретиком сомнительным, вставал Феодосий Косой, ересиарх уже несомненный. В подозрении оказались бывший троицкий игумен Артемий, путаный дьяк Иван Висковатый, вздумавший поправлять иконописцев, архимандрит суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Феодорит и шушера поменьше. Собором надлежало воспользоваться, чтобы дать острастку вольнодумцам и богопротивникам. Причем за поступки не только совершенные, но замышленные, не имевшие быть, а имеющие быть. Сильвестр никак не хотел вступать в ссору с царем и надеялся избежать ее тем, что предоставил Матвея Башкина в полное распоряжение Ивана Васильевича. «Пусть устраивает с ним прю словесную, а мы потом займемся своими делами»,— подумал протопоп. Нет, Сильвестру никак не желалось быть ввергнуту во львиный ров. Одначе человек предполагает, а бог располагает, и царь Иван Васильевич ожидал своих советников в Крестовой палате.

Первым попал под удар Андрей Михайлович Курбский. Князь оторопел, услышав вопрос о вчерашнем пиршестве. Совладев с неожиданностью, он попробовал возмутиться:

— С каких пор, государь, стал ты держать шишей в моем дому?

— Шишей? — подивился своеочередно царь.— Нужны ли шиши, когда твоя дворня в кабаке на Балчуге вовсю трезвонит о том, что их господин всю ноченьку распивал романею с бездельным князем Щетининым? Да не токмо распивал, а играл в Черчеллеву игру с сим трутнем. Играл и проиграл. Что, неправду говорю?

— Истинную правду,— подтвердил заскучавший Андрей Михайлович.

— Потеря ярославского имения твоего не любезна ни господу богу, ни мне, царю и великому князю московскому и всея Руси,— недовольным голосом продолжал государь, для весомости произнеся свой титул.— Больно легко отцовскими и дедовскими землями разбрасываться стали. Велю отобрать беззаконное приобретение у Сеньки Щетинина и вернуть тебе.

Князь Андрей Михайлович Курбский, наиблагороднейший из вельмож московских, приосанился, вздернул прямой нос, слегка раздул ноздри и, заискрив серыми глазами, произнес сентенцию, которая вызовет в веках тысячи разорений и самоубийств:

— Оставить все как было. Карточный долг, государь, долг чести.

Иван Васильевич насмешливо фыркнул.

Сильвестр принял второй удар.

— Как вести собор будем? Что присоветуешь? — спросил царь.

— Будем вести, как допрежь вели. Порядок известен по другим соборам.

— Известен, да не совсем. Хочу пожаловать Матюшу Башкина, вступив с ним в диспут, сиречь прю словесную, и с божьей милостью одолеть его в сем дис-пу-те.

При сих словах Иван Васильевич осклабил рот в царственной улыбке. При этом показались здоровенные желтые клыки, посреди коих темнели широко расставленные резцы.

— Вместно ли тебе, великий государь,— спросил Сильвестр не без намерения подольститься,— с подлым рабом своим о высших делах рассуждать?

— Как не вместно,— неожиданно обозлился царь.— Коли мя, горемычного невежу, слуги мои верные ежедень вразумляют, страшилами детскими приграживают. Поневоле с худородным Матюшей заговоришь.

— Те страшила суть речения пророков, да притом ветхозаветные, негоже их хулить,— мрачно возразил протопоп.

— Прости мя, неумываку глупого,— заюродствовал вдруг царь-государь,— сам не ведаю, что несу. Разве мне вдомек, что те словеса из Святого писания, полагал, что ты побасенками пужаешь.

— В ту пору словеса из Писания наставили тебя к добру, великий государь,— с тихой строптивостью отвечал Сильвестр.

— Как же, как же, наставниче самовластный,— зачастил Иван Васильевич.— Токмо твоим умом и живем.

— Не моим умом, а духом Писания богоданного,— оборонялся новый Даниил.

Царь нагнулся и сделал вид, что хочет поцеловать подол Протопоповой рясы. Сильвестр в испуге попятился.

Юродство и скоморошничанье входили неотъемлемой частью в поток русской жизни тех времен. В смещении скособоченных плоскостей обнажались такие пласты бытия, кои без того никогда бы не были явлены глазу. Много спустя в скоках-перескоках Александровской слободы, в шутовском поклонении царю Симеону Бекбулатовичу ставились вверх дном священные установления церкви и государства.

Самодержец всея Руси неожиданно выпрямился и сказал по-строжавшим голосом:

— Собор начать через семь дней. Митрополит Макарий да молвит первое слово. Всем, кому надобно быть, соберутся после заутрени в Грановитой палате.