Диспут

— Сборища на дому устраивать вздумал, проповеди говорить, Иоанн Златоуст доморощенный? Нет, не Иваном Златоустом, а Матюшкой Кривоустым назовут тебя, ересиарх безбожный! Упорствовать станешь? Я те поупорствую! Так поупорствую, что глаза на лоб полезут. Вмиг забудешь свои ереси промерзостные. Так вот каков у нас дис-пут получился, почище, чем на Бычьем броде.

Иван Васильевич в распалившемся гневе не заботился о связности обвинений, им владела одна безудержная ярость, зане он был к ней убо подвижен. Голос царя, разгремевшись, неожиданно упал до шепота. В шепоте том, однако, был слышен каждый звук.

— Я тебя, злой еретик Матюша Башкин, здесь в геенну ввергну, здесь твои муки узрю.

Великий государь стоял вплотную к предерзостному сыну боярскому, пронзающе глядя ему в глаза. Матвей Башкин прямо-таки ощутил, как пожирают его свирепые царские очи. В огненном шуме до него доносились шипящие и свистящие звуки, безобразные и зловещие слова, будто змей-горыныч раскрыл перед ним многозубую пасть: з-злой… з-здесь… уз-зрю… ш-шкин-ба. Шкин-ба — так навы-воротно прозвучало его прозвище.

В ясновидческом озарении, которое, говорят, приходит иным людям перед неотвратимой гибелью, он вдруг увидел, что вся царская свита оказалась без голов, сам государь, держа в одной руке песью морду, а в другой помело, выплюнул, ощерясь, неведомое слово «опричнина», глад и хлад, мор и разор прошли по бескрайней Руси, с охальной злобой рассмеялось над ней самозванство, окутала темным облаком непроглядная смута. Все это сгущалось, темнело, свинцовело и требовало душевного выхода. Но выход был замкнут неотступными царскими очами. И тут злосчастный еретик узрел яркое белое пространство. В его сиянье люди вещали на неведомых языках, понятных одним ангелам. Говорить на них было блаженством неизъяснимым. «Не рай ли это?» — безгрешно подумал Матюша. Ему захотелось сподобиться той райской речи.

— Был, был, был,— с неожиданной силой прорвало Матвея Башкина.— Был, был, был.

— Кто был, где был? — гневно воззрился на него царь.

— Бл-бл-бл… Бл-бл-бл…— участил скороговорку Матюша и приблизил смеющееся лицо к царскому лику.

— Изумился он, великий государь,— наклонился к державному уху Алексей Адашев.

А тот, бедный безумец, язык извеся, как говорится в соборной записи, продолжал свое восторженное бормотанье, кое было понятно разве под райскими кущами.

Царь и великий князь московский и всея Руси отступил на шаг и пристально посмотрел на юрода. Нечто похожее на сочувствие шевельнулось в страшной душе Ивана. Он качнулся в поясном поклоне и отрывисто сказал:

— Исполать тебе, брат во Христе!

Круто повернулся и вышел из покоев.

9

В борении страстей, попрании малых сих, торжестве сильных, юродстве и скоморошничанье, неслыханном возвышении одного человека над многими и вместе с тем в брожении неуемной мысли, свечении сердца и разума, ранних всходах образованности, далеких отзвуках свободы и пьянящих веяниях вольности странным и небывалым образом окончился первый диспут в грозной истории российской.