Диспут

У Алексея Адашева были другие причины для раздражения, и так же, как у Курбского, они носили государственную и личную окраску. Только накануне он получил от скрытого соглядатая в Кирилловом монастыре подробное изложение беседы государя с Вассианом Топорковым. Теперь монах, а в прошлом любимец государева отца, он зоркими и ненавидящими глазами вглядывался в столпов нового правления. Не читая послания, можно с уверенностью было сказать, что оценки давнего коломенского владыки будут злы и беспощадны. Топорков и впрямь никому не дал спуску. О нем, Адашеве, было сказано так: «Сей наглый рыжий барсук устрояет землю русскую, аки свою вонючую нору». И далее: «Все новшества адашевские суть тот же барсучий помет, ненужный и гадкий». И еще далее: «Алешке Адашеву давно по шее надо дать, а ты его боярской шапкой жалуешь». Все это бессмысленная брань, ни одного дельного слова, а все же обидно. И почему вдруг барсук? Нешто похож? Окромя рыжины, нимало не похож! Но как ни обидна та брань, ни во что она не идет рядом с топорковскими советами. По тому наущению должен государь, не торопясь и не поспешая, отобрать мало-помалу власть у Избранной рады, советников заменить слугами, а слуг менять чаще, чем чарки на пиру. Выпил и выкинул. Ну не выкинул, так отодвинул. Утверждал бесстыдный Вассиан, что царевич Димитрий утонул не божьим попущением, а человеческой злоумышленностью. Много других мерзостей возводил он на советников Избранной рады, и ведь царь его слушал, не возражал, а согласно кивал, по сообщению доносителя. Вот тебе и награда за бессонную службу!

Расстроило Адашева и вчерашнее посещение отца. Отставной служака, правивший когда-то посольство в Турцию, он до сих пор рвался к власти. В последние годы стал не в меру болтлив, к от его стариковской языкатости шел один грех. Ведь именно он во время крестного целования разнес на всю Ивановскую ходячее речение: «Сын твой, государь, еще в пеленицах, а владети нам Захарьиным». Такие слова запомнились, и хотя сам Алексей Адашев присягнул царевичу Димитрию, шаткость адашевского рода стала Ивану Васильевичу очевидна и наглядна.

Федор Григорьевич пришел полухмельной, хвастал прошлыми заслугами, заносился, а потом потребовал ни много ни мало, чтобы старший сын поручил ему посольство в Крым. «Я к салтану турецкому в послах ходил, а салтан старше хана, значит, мне эта служба нипочем». Господи, да когда оно было, твое посольство! Ну а прежде всего более неудачной поры для такой просьбы придумать было нельзя. Государь супится, после болезни и присяги никому верить не хочет, надо погодить, пока все успокоится, а не лезть на рожон. Но поди доказывай настырному старцу! Отец ушел разобиженный, с упреками в сыновней непочтительности, неблагодарности, зазнайстве.

Алексей Адашев, не по годам тучный, погладил рыжеватый бобрик на голове («Сей рыжий барсук»,— не ко времени вспомнил он) и, уняв одышку, проследовал в Крестовую палату, где должно было состояться сидение Избранной рады.

Свои неурядицы были у боярина Ивана Петровича Челяднина. Взрослая его дочь Дарья Ивановна проявила неожиданную строптивость. Никак не ожидал суровый отец от своей боярышни такого противления родительской воле. Когда еще протопоп Сильвестр составлял свой «Домострой», Челяднин присоветовал ему усилить изложенье картинами строгих наказаний для младых строптивцев. Но на собственную дщерь у главы рода рука не поднималась. В Дашеньке, по правде говоря, он души не чаял, и ему ли, закрутив косу на руку, как советовал тот же «Домострой», было учить дочку уму-разуму. Куда там!

Дело обстояло просто и сложно. Не так уж круты оказались теремные порядки, коли боярышня могла углядеть в раскрытое окошко темные глаза и румяные щеки Феди Писемского, Сама она ходила, утопив оченьки, и когда уж успела поднять взгляд на красавца дьяка, уму непостижимо. Ан подняла, ан углядела! Непонятно было властному боярину, как вчера еще посторонний юнец стал вдруг человеком самонужнейшим в девичьей светлице. Непонятно никому, как безвестный Федя нашел ходы-выходы в недоступный терем. Исхищренному в дворцовых сплетнях Челяднину было невдомек, что женская воля, изгибчивая и хитроглазая, проникнет хоть в замочную скважину. Как раз в замочную скважину она и проникла, припрятанные ключи в терем открыли заповедные двери.

Нечего было говорить, что Иван Петрович был против такого брака. Боярин мог бы махнуть рукой на нарушение дедовских обычаев, не дозволявших девице видеть жениха до дня свадьбы. Новые времена, новые нравы! Однако отдать единственную дочку замуж за худородного дьяка было ему не к лицу. Писемский, конечно, из дворян, но самого незаметного достоинства, и сие надо было помнить. Правда, состоял он в приближении у государя и был взыскан царской лаской. При теперешних трудных обстоятельствах это могло стать на руку Челяднину. «Глядишь, и от мальчишки помощь может прийти».