Диспут

Споры, в которые вмешался Максим Грек, затрагивали коренные вопросы русской жизни. Стяжатели стояли за нерушимость монастырского землевладения, церковь являлась крупнейшей крепостницей Руси. Нестяжатели натвердо отказывались от монастырских земель и холопов, но требовали за это непомерно дорогую цену: власти над государством, первенства духовного начала над мирским. Было бы куда как хорошо, коли бы монастырь отказался от своих владений, а церковь не требовала бы власти, но такие сны были несбыточными.

Максим Грек взял сторону нестяжателей. Их стремление поставить митрополита над государством показалось Василию Ивановичу, а затем и его сыну значительно опаснее намерений стяжателей, державшихся за земли и холопов. Строптивый инок изведал всю силу государева гнева. Его теперь не оправдали, а помиловали. Между сими двумя глаголами лежит если не пропасть, то промоина.

Иван Федоров почти ничего не слышал из беседы, имевшей прямое отношение к участи хозяина дома у кремлевской стены, к коему он счастливо припоздал во время посещения отца Семена. Не то бы и ему, глядишь, попасть в розыск. Перед приездом московского гонца старец рассказывал будущему друкарю о печатном деле во фряжской земле. Перед глазами молодого мастера засквозили виденья дальней незнакомой жизни. Медленно двигались по широким каналам причудливые ладьи. Веселые лодочники, правя кормовым веслом, пели звонкие песни. Прямо к спокойной воде спускались мраморные лестницы голубых и розовых дворцов. По ним, смеясь и хохоча, шли женщины с обнаженными плечами, в масках на лицах. Вокруг нарастал шум весеннего праздника. Рассыпались в синем вечернем небе золотые и серебряные звезды, разноцветный дождь опускался на пеструю шумную толпу.

Венеция, Падуя, Феррара, Милан, Флоренция — переливались в ушах странные названия далеких городов. Сам воздух, по словам старца, был иным в тех краях. Нагретый за день, он быстро свежел вечером, и легкий ветер переносил из монастырских садов запах дамасских роз, лавров и тамарисков.

Вольный крылатый ветер Возрождения!

Без малого десять лет отделяют Ивана Федорова от первого взлета его искусства. Только тогда решится он поставить свое имя на титульном листе Апостола и обозначить год его выпуска в свет. Пока же, теребя курчавую бородку, он смотрит в слюдяное окошко кельи, будто пытаясь проникнуть через него взглядом и узреть в неведомых далях неведомое будущее.

Деятельной тенью возник Порфиша, и Максим Грек наговорил ему свой отказ в поездке на собор. Затем он вручил царскому гонцу ответное послание, напутственно перекрестил его и прикрыл натруженные очи. Неслышно склонились перед ним Писемский и Федоров. Неслышно ушли из кельи. Вслед за ними, погасив свечу и оставив гореть одни лампады у образов, исчез послушник.

Старец не спал, ему лишь хотелось избавиться от неопытной и поспешной молодости. Перед ним снова проходила бурная его жизнь — земли, люди, книги. И в самом начале ее он видел маленькую фигурку горбоносого доминиканца. Он видел его благословляющим костры, куда летели золото и серебро, драгоценности и пряности, парча и бархат, а заодно картины и статуи знаменитых живописцев и ваятелей. И словно на смену тому костру воздвигался другой, на который вступил неистовый монах. Вот к чему привело нестяжательство на фряжской земле! Коли бы восторжествовала правда, все стало бы наоборот. То-то завопил бы нечестивый пастырь Иосиф Волоцкий, едва первый язык пламени коснулся б его шелковой рясы. Главе бы стяжателей гореть на костре, а не бедному Савонароле, чья душа возлетела ко вседержителю, очищенная страданием и мукой. Еще причислят страстотерпца к лику святых!

Засыпает старец, и светят над ним прозрачные небеса то ли Флоренции, то ли Афона, куда он так и не смог найти обратную дорогу.

Федор Писемский и Иван Федоров вместе вышли от инока и, потрапезовав, решили, вместе возвращаться домой. Как часто бывает с молодыми людьми, они безотчетно потянулись друг к другу, и вскоре казалась — гонец и печатник давно знакомы между собой. Сейчас, сидя в трапезной и ожидая лошадей, они продолжали начатый разговор.

— Он же самого Альда Мануция знал,— говорил Федоров,— а тот всему свету известен. Вот книжица со знаком его друкарским — якорем с рыбой-дельфином, мне старец ее подарил.— И он протянул Писемскому небольшой томик Омировой «Одиссеи», напечатанный на греческом языке.— Какое чудо чудное, господи светлый! Ведь каждая буковка видна, каждая с тобой разговаривает, свой смысл объясняет. Переплет-то сколь хорош! Какие умелые друкари над ним трудились, может, сам Альд Мануций его касался, а книжицу раскрывали те художники, о коих мне старец говорил.— И будущий создатель Апостола бережно провел тонкими пальцами по коричневому пергаменту, на котором были вытиснены герои древнего сочинителя — Калипсо и Пенелопа, циклоп и сирены, лотофаги и феаки.

— Государь большое участие в твоей затее принимает,— заметил Писемский,— хотел сам с тобой еще раз поговорить, да занят теперь собором, на коем с Матюшей Башкиным диспут, сиречь, прю словесную, будет держать.