Дик

Истек месяц, назначенный Кулаковым для обживания Дика в упряжке, и теперь я каждый день ждал, когда мне объявят, что карантин кончился и можно приходить на каюрню. Я и в мыслях не допускал, что Дик забыл меня за этот месяц (Васька держал его целых два!), и представлял себе радость нашей встречи. Конечно, нельзя было рассчитывать, что Дик остался прежним, миролюбивым и беззаботным, — жизнь среди собак должна была сделать его самостоятельнее и жестче, и это показывали его поступки, о которых мне нет-нет да и сообщал Кулаков, но я не думал, что активное участие во внутренних собачьих делах чересчур отразится на характере Дика. Меня больше заботило другое: зная пуританские правила Кулакова, я опасался, что он ограничит мое общение с Диком. Скажет: приходи раз в месяц, и никаких гвоздей. А меня такие тюремные свидания не устраивали. Но именно так едва и не случилось.

— Заждался? — спросил Кулаков, когда наконец-то, с опозданием на целую неделю, пришел ко мне.

— А ты как думал?

— Ну ладно, не раздувай ноздри, — миролюбиво сказал Кулаков. — Работы по горло было, всю неделю, как проклятый, мотался. Собаки совсем обезножили.

Вид у Кулакова был и в самом деле заезженный: глаза ввалились, кожа на лице побурела от ветра. Чувствовалось, что он очень хочет спать.

— Может, чайку поставить? — предложил я.

— Давай.

Печка у меня еще не прогорела, я подкинул на уголья несколько поленьев и поставил на плиту чайник. Между делом спросил:

— Дик-то как там?

— А чего ему? Нормально.

«Нормально» было любимым словечком Кулакова. Им он характеризовал любую ситуацию, даже безнадежную.

— Повидаться бы пора, сто лет не виделись.

Кулаков усмехнулся, достал папиросы, прикурил от уголька. И выдал то, чего я заранее ждал.

— Насчет Дика, Боб, я тебе вот что скажу: не порть собаку. У Дика сейчас все в ажуре, а ты придешь и полезешь целоваться. Не нужно ему это, пусть живет, как все.

— Ничего себе! — сказал я. — Распорядился! А раньше что говорил?

— Ну говорил! Откуда я знал, что все так получится? Разве я думал, что твой Дик в вожаки метит?

— Да никуда он не метит! Ты сам его на вожжах тащишь! А он ходит коренником, и пусть ходит. Что у тебя, вожаков нету?

Перемена в умонастроении Кулакова, сначала обещавшего допускать меня к Дику, а теперь ставившего рогатки, разозлила меня, и я был готов отказаться от желания видеть Дика во главе упряжки, чем совсем не видеть его.

Но и Кулаков был человек с характером.

— Тогда забирай его совсем, — заявил он. — В коренники я кого хочешь поставлю, от коренника много не требуется — знай тяни.

Вот рыжий черт! Забирай! Знает, что мне заднего хода нет, и выкаблучивает. Не могу я взять Дика назад, не могу! Ну, возьму, так весной все равно отдать придется. Зачем, спрашивается, огород городить?

А между тем судьба давала мне случай разом покончить со всеми проблемами. Надо было забрать Дика из упряжки, дожить с ним в нашем доме до весны, а весной увезти его на материк. И все. Просто и благородно. Но я опять спасовал, решившись лишь кое-что выторговать.

— Ладно, не лезь в бутылку, — сказал я Кулакову. — Если уж зациклился, делай из Дика кого угодно, хоть вожака, хоть атамана, но раз-то в неделю могу я наведаться?

— В две, — быстро сказал Кулаков.

— Черт с тобой, в две. Завтра же и приду для начала.

— Можешь и завтра. Только предупреждаю: не лезь к нему.

— А тогда как же, посмотреть, и все?

— Ну и что? Посидим, поговорим — мало, что ли?

— «Посидим, поговорим»! — передразнил я Кулакова. — Зануда ты, а не человек! От такого зануды Дик сбежит, попомни мое слово.

— Не сбежит, не бойсь. У тебя вон чайник сейчас убежит — это точно! — засмеялся Кулаков.

Его ничто не брало, никакие доводы. Его интересовало только одно — дело, и ради этого он и спорил со мной, и я подумал, что именно эта его целеустремленность и помогла ему стать каюром, о котором ходят легенды. Мои эмоции были ему понятны, но он был выше их, потому что был профессионалом, а я — всего-навсего дилетантом, которого можно выслушать, но не обязательно принимать всерьез. Слава богу, что я не страдал излишком самолюбия и не обижался на непререкаемость Кулакова во всем, что касалось собак; он же со своей стороны прощал мне излишнюю горячность, и эти черты наших характеров помогали нам оставаться друзьями при всех обстоятельствах.

Как и обещал, я на следующий день заявился на каюрню. Собаки поначалу не признали меня — что ни говори, а месяц — это срок — и подняли было лай, но быстро разобрались, кто есть кто, и снова улеглись в своих углах. Не лег только Дик. Насторожив уши, он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его глазах перемешались удивление, радость, неверие. О чем говорила эта смесь столь разных выражений? Только об одном: хотя мое появление и было для Дика неожиданным, оно в то же время явилось тем, чего он ждал изо дня в день. Ничто — ни новая обстановка, ни сложности обживания, ни скрытая борьба за первенство ни на миг не заслонили этого ожидания, и можно было лишь догадываться, какие чувства обуревали в ту минуту преданную душу Дика.