Девушка с жемчужной сережкой

Когда я это сообразила, я смогла немного расслабиться. Раз он меня не видит, то и я его не видела. В голове появились посторонние мысли – о тушеном зайце, которого мы ели за обедом, о кружевном воротничке, который мне подарила Лисбет, о той истории, что мне рассказал накануне Питер-младший. Потом исчезли всякие мысли. Хозяин два раза вставал и открывал или закрывал ставни. Несколько раз он ходил к своему комоду, чтобы заменить кисть или краску. Я видела все это так, словно стояла на улице и смотрела через окно.

Колокол пробил три раза. Я удивилась – неужели уже прошло столько времени? Меня как будто заколдовали.

Я посмотрела на хозяина – на этот раз он смотрел на меня. Мы глядели в глаза друг другу, и я почувствовала, как по моему телу пробежала жаркая волна. Но я все равно смотрела ему в глаза, пока он их не отвел и не кашлянул.

– На этом сегодня все, Грета. Там наверху лежит кусочек кости, который надо истолочь.

Я кивнула и вышла. Мое сердце колотилось. Он все-таки пишет мой портрет.

* * *

– Сдвинь свой капор повыше, чтобы он не закрывал лицо, – сказал хозяин мне во время сеанса.

– Чтобы не закрывал лицо? – тупо повторила я и тут же пожалела об этом.

Он не любил, когда я переспрашивала. А уж если мне вздумается что-то сказать, то это должно быть что-то осмысленное.

Он не ответил. Я открыла щеку, сдвинув назад ту часть капора, которая была ближе к нему. Накрахмаленный уголок царапнул мне шею.

– Дальше, – сказал хозяин. – Я хочу видеть линию твоей щеки.

Я помедлила, потом сдвинула капор дальше.

– Покажи мне ухо.

Я не хотела показывать ему ухо, но у меня не было выбора.

Я пощупала под капором волосы – не выбилась ли какая прядка? Потом приоткрыла мочку уха.

У него сделалось такое лицо, как будто ему очень хочется вздохнуть, хотя он не издал ни единого звука. Я почувствовала, что из меня рвется крик протеста, и стиснула зубы.

– Сними ты этот капор, – сказал хозяин.

– Не могу, сударь.

– Не можешь?

– Пожалуйста, сударь, не заставляйте меня это делать.

И я надвинула капор обратно, так что он опять закрыл мое ухо и щеку. Мои глаза были устремлены на пол, на чистые и аккуратные серо-белые плитки.

– Ты отказываешься обнажить голову?

– Да.

– Однако ты не хочешь, чтобы я изобразил тебя служанкой со шваброй и в капоре. Не хочешь быть и дамой в атласе и мехах, с красивой прической.

Я молчала. Нет, я не могла показать ему свои волосы. Я не из тех, что ходят простоволосыми.

Он поерзал на стуле, потом встал. Я услышала, как он прошел в кладовку. Когда он вернулся, у него в руках была охапка материи, которую он бросил мне на колени.

– Посмотри, не пригодится ли тебе что-нибудь из этого. Найди кусок ткани и замотай ею голову. Тогда ты будешь и не дама, и не служанка.

Мне было непонятно, сердится он или смеется надо мной. Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Я стала разглядывать то, что лежало у меня на коленях. Там были три шляпки – все чересчур для меня элегантные, да и слишком маленькие, чтобы закрыть всю голову. Были там и куски материи, оставшиеся от платьев и костюмов, которые шила Катарина, – желтые, коричневые, серые и голубые.

Я не знала, что делать, и стала озираться, словно сама мастерская могла подсказать мне ответ. Мой взгляд упал на картину «Сводня». Молодая женщина на ней сидела с обнаженной головой. В ее волосы были вплетены ленты. Но на голове старухи был намотан кусок ткани. Может, это то, что ему нужно? Может быть, так убирают голову женщины, которые не дамы, не служанки и не беспутные девки?

Я выбрала кусок коричневой ткани и пошла с ней в кладовку, где было зеркало. Там я сняла капор и обмотала голову материей, сверяясь с картиной, чтобы получилось, как на ней. Мне было странно видеть себя в подобном головном уборе.

Пусть бы лучше нарисовал меня со шваброй. Вот до чего довела меня гордыня.

Когда он вернулся и увидел плод моих усилий, он рассмеялся. Мне редко приходилось видеть, как он смеется, разве что с детьми. Однажды он рассмеялся, разговаривая с Ван Левенгуком. Я насупилась – мне не нравилось, когда надо мной смеются, – и пробормотала:

– Я сделала как вы просили, сударь.

Хозяин перестал улыбаться:

– Ты права, Грета. Прости меня. И теперь, когда мне лучше видно твое лицо, оно мне…

Он оборвал себя, и я много раз ломала голову, что он собирался сказать.

Он поглядел на груду лоскутов, лежавшую на моем стуле:

– Почему ты выбрала коричневый цвет? Тут есть и другие.

Я не хотела опять начинать разговор о дамах и служанках, не хотела напоминать ему, что желтый и голубой – цвета, любимые дамами.

– Я обычно хожу в коричневом, – безыскусно ответила я.

Он словно бы догадался, о чем я думаю.

– А вот Таннеке, когда я рисовал ее несколько лет назад, вырядилась в желто-голубое, – возразил он.

– Но я не Таннеке, сударь.

– Вот уж верно. – Он вытащил из груды узкую полосу ткани голубого цвета. – Тем не менее я хочу, чтобы ты примерила вот это.

Я сказала, разглядывая полосу ткани:

– Здесь не хватит закрыть всю голову.

– Тогда используй еще и вот это.

Он вытащил кусок желтой ткани с каймой того же голубого цвета и протянул мне.