Девушка с жемчужной сережкой

Я неохотно пошла с этими двумя кусками опять в кладовку и встала перед зеркалом. Голубую ткань я повязала низко на лоб, а желтой обвила голову, закрыв все волосы. Запрятав конец полосы, я расправила складки, разгладила голубую ткань на лбу и вышла в мастерскую.

Он читал книгу и не заметил, как я тихонько прошла к своему стулу и села в ту же позу. Когда я повернула голову, чтобы посмотреть на него через левое плечо, хозяин поднял на меня глаза. В ту же минуту конец желтого лоскута высвободился из складки, куда я его заткнула, и упал мне на плечо.

– Ой! – прошептала я, испугавшись, что весь лоскут упадет у меня с головы и обнажит волосы.

Но желтая ткань осталась на месте – только ее конец свисал мне на плечо. Волосы остались закрытыми.

– Да, Грета, – сказал он, – это то, что нужно. То самое.

* * *

Он не показывал мне картину. Он переставил ее на другой мольберт так, чтобы ее не было видно от двери, и запретил мне на нее смотреть. Я обещала, но иногда ночью, лежа у себя в постели, я изнывала от желания спуститься в мастерскую, завернувшись в одеяло, и посмотреть на картину. Он же не узнает…

Нет, он догадается. Не может быть, чтобы, глядя на меня изо дня в день, он не догадался, что я видела картину. Я ничего не могла от него скрыть – да и не хотела.

Кроме того, мне не так уж и хотелось знать, какой я ему представляюсь. Пусть это останется для меня тайной.

Краски, которые он давал мне растирать, ничего не говорили о картине. Черная, охра, белый свинец, желтое олово со свинцом, ультрамарин, красный лак – со всеми ними я работала и раньше, и они с тем же успехом могли быть предназначены для картины, изображающей концерт.

Он никогда раньше не работал одновременно над двумя картинами. Хотя ему не нравилось все время переходить от одной к другой, зато никто не подозревал, что он также рисует меня. Кое-кто об этом знал.

Конечно, знал Ван Рейвен – я была уверена, что хозяин рисует меня по его просьбе. Наверное, он согласился написать мой портрет – лишь бы не помещать меня в одну картину с Ван Рейвеном. И этот портрет пойдет в дом к Ван Рейвену.

Эта мысль не приводила меня в восторг. Да, кажется, и моего хозяина тоже.

Знала о моем портрете и Мария Тинс. Скорей всего, это она уговорила Ван Рейвена. Кроме того, она все еще могла ходить в мастерскую, когда ей вздумается, и могла делать то, что не разрешалось мне, – смотреть, как продвигается мой портрет. Иногда она искоса поглядывала на меня с каким-то странным выражением лица.

Я подозревала, что о портрете знала и Корнелия. Как-то я поймала ее на лестнице, которая вела в мастерскую. Когда я спросила ее, что она тут делает, она отказалась отвечать, и я ее отпустила. Мне не хотелось вести ее к Марии Тинс или Катарине и будоражить дом, пока он работал над моим портретом.

Ван Левенгук тоже знал о портрете. Однажды он принес в мастерскую свою камеру-обскуру, и они вдвоем глядели через нее на меня. Он ничуть не удивился, увидев, что я позирую хозяину, – видимо, тот его предупредил. Правда, он задержался взглядом на моем необычном головном уборе, но ничего не сказал.

Они по очереди смотрели в камеру. К тому времени я научилась сидеть, не шевелясь и ни о чем не думая, и меня больше не смущал его взгляд. Но перед глазком черной камеры сохранять спокойствие было труднее. Когда передо мной не было ни глаз, ни лица, ни тела, а лишь ящик и черная ткань, закрывавшая сгорбленную спину, мне становилось не по себе. Я не была уверена, как именно они на меня глядят.

Нельзя отрицать, однако, что кровь быстрее бежала у меня по жилам, когда меня так внимательно разглядывали два господина, хотя я и не видела их лиц.

Хозяин вышел из мастерской поискать мягкую тряпку, чтобы протереть линзу. Ван Левенгук подождал, пока не услышал, что он спускается по лестнице, и тихо сказал:

– Будь осторожна, милая.

– Что вы хотите сказать, сударь?

– Ты же, наверное, знаешь, что он пишет твой портрет, чтобы защитить тебя от Ван Рейвена.

Я кивнула – мне было приятно услышать то, что я и сама подозревала.

– Смотри не окажись меж двух огней – сама же и пострадаешь больше всех.

Я все еще сидела в той позе, в которой позировала. И вдруг непроизвольно передернула плечами, словно поправляя на них шаль:

– Я не думаю, что мой хозяин желает мне зла, сударь.

– Скажи, милая, хорошо ли ты разбираешься в мужчинах?

Я покраснела и отвернулась, вспомнив про Питера-младшего и про то, что мы с ним делали в темном закоулке.

– Видишь ли, когда у мужчины есть соперник, женщина как бы возрастает для него в цене. Он интересуется тобой отчасти потому, что на тебя претендует Ван Рейвен.

Я ничего не ответила.

– Он замечательный человек, – продолжал Ван Левенгук. – Одни его глаза стоят гору золота. Но иногда он видит мир не таким, какой он есть, а каким ему хотелось бы, чтобы он был. Он не понимает, какие последствия его идеализм может иметь для других людей. Он думает только о себе и своей работе, но не о тебе. Тебе надо соблюдать… – Он замолчал.

На лестнице послышались шаги хозяина.

– Соблюдать что, сударь? – прошептала я.

– Соблюдать себя.

Я подняла выше голову: