Девушка с жемчужной сережкой

Однако если она с ним и поговорила, от этого было мало проку. Наоборот, он еще чаще стал делать намеки Катарине. Чтобы не давать ему распускать язык, Мария Тинс стала во время его визитов сидеть в комнате дочери.

Я не представляла себе, что сделает Катарина, если узнает про мой портрет. И конечно, она однажды его обнаружит – если не в своем доме, то у Ван Рейвенов, где в один прекрасный день она поднимет глаза от своей тарелки и увидит, что со стены на нее смотрю я.

* * *

Хозяин не каждый день работал над моим портретом. Ему же надо было рисовать концерт – с Ван Рейвеном и его женщинами или без них. Когда их не было, он выписывал их окружение. Или просил меня занять место одной из женщин – девушку, играющую на клавесине, или поющую женщину с нотами в руках. Я не надевала их одежду. Он просто хотел, чтобы там кто-то был. Иногда женщины приходили без Ван Рейвена – тогда хозяину работалось лучше всего. Сам Ван Рейвен не любил и не умел позировать. Работая в чердачной комнате, я постоянно слышала его голос. Он не мог сидеть неподвижно, ему хотелось болтать или играть на лютне. Хозяин терпеливо сносил его капризы, но иногда у него появлялась интонация, которая говорила мне, что вечером он пойдет в таверну и вернется с блестящими, как ложки, глазами.

Я позировала ему три или четыре раза в неделю. Каждый сеанс длился час или два. Это были мои самые счастливые часы. Все это время он смотрел только на меня. Мне было нелегко сохранять позу, в которую он меня усадил; оттого, что мне приходилось подолгу скашивать глаза, у меня ломило виски; порой он заставлял меня резко крутить головой, взмахивая желтой лентой. Ему хотелось уловить момент, когда я только что повернула голову. И я безропотно слушалась.

Но все-таки что-то в портрете его не устраивало. Прошел февраль, наступил март, месяц льда и солнца, а хозяин все еще был недоволен. Он уже работал над портретом больше двух месяцев, и, хотя я не видела картины, мне казалось, что она должна быть почти завершена. Хозяин больше не заставлял меня смешивать для него краски в больших количествах и во время сеанса наносил на картину очень мало мазков. Раньше мне казалось, что я поняла, как он хочет меня изобразить. Но теперь я уже не была в этом уверена. Иногда он просто сидел и смотрел, словно чего-то от меня ожидая. В эти минуты я видела в нем не столько художника, сколько мужчину, и мне было трудно на него смотреть.

Однажды он вдруг объявил, сидя перед мольбертом:

– Ван Рейвен остался бы этим доволен, но я – нет.

Я не знала, что сказать. Я не могла ему помочь, не видев картины.

– Позвольте мне взглянуть, сударь.

Он испытующе поглядел на меня.

– Может быть, я смогу вам помочь, – добавила я и тут же пожалела о своих словах.

Кажется, я слишком много беру на себя.

– Хорошо, – наконец проговорил он.

Я встала со стула и зашла ему за спину. Он не повернул головы и сидел не шелохнувшись. Мне было слышно его медленное ровное дыхание.

Портрет не был похож ни на одну из его прежних картин. На нем была только я – голова и плечи, – и не было ни стола, ни штор, ни окон, ни пуховок – ничего, что могло бы отвлечь внимание. Глаза у меня были широко раскрыты. Лицо освещено, кроме левой скулы, которая оставалась в тени. На мне было коричневое платье и желтый с голубым головной убор, который делал меня непохожей на себя. Это как будто была какая-то другая Грета – из другого города или даже из другой страны. Фон картины был черный, и оттого я выглядела какой-то одинокой, хотя я явно на кого-то смотрела. Казалось, я чего-то жду, зная, что этого не случится.

Он был прав: Ван Рейвен будет доволен портретом, но чего-то в нем не хватало.

Я поняла чего раньше, чем художник. Когда я осознала, что нужен какой-то яркий предмет, что-то, на чем остановился бы глаз, – а такой предмет присутствовал на всех его других картинах, – мне стало страшно. Это будет моей погибелью.

Мое предчувствие оправдалось.

* * *

На этот раз я не стала ему помогать, как сделала, когда он рисовал жену Ван Рейвена с письмом. Я не прокралась в мастерскую и ничего там не изменила – не переставила стул и не открыла ставни. Я не перемотала синюю и желтую материю у себя на голове и не затолкала внутрь воротник блузки. Я не покусывала губы, чтобы они стали ярче, и не выставила краски, которые, по моему мнению, должны были понадобиться хозяину.

Я просто позировала ему и толкла и промывала краски, которые он мне оставлял.

Он поймет сам.

На это понадобилось больше времени, чем я предполагала. Прошло еще два сеанса, прежде чем хозяин понял, чего в картине не хватает. Во время этих двух сеансов у него был недовольный вид, и он рано меня отпускал.

Я ждала.

Ответ ему подсказала сама Катарина. Как-то во второй половине дня мы с Мартхе чистили ботинки на кухне, а остальные девочки были в большой зале, глядя, как их мать одевается, чтобы отправиться на праздник рождения. Я услышала, как радостно завизжали Алейдис и Лисбет, и поняла, что Катарина достала жемчужное ожерелье, которое ужасно нравилось девочкам.