Девушка с жемчужной сережкой

Я постучала громче.

Когда я открыла дверь, он хмуро сказал, не глядя мне в глаза:

– Не надо стучать, Грета, заходи, и все.

Он отвернулся и пошел к мольберту, на котором пустой, равномерно загрунтованный холст ждал, когда на нем появятся краски.

Я тихо закрыла дверь за собой, заглушив шум детей снизу, и вошла в комнату. Сейчас, когда наступил решающий момент, я почему-то была совершенно спокойна.

– Вы меня звали, сударь?

– Да. Встань вон там.

Он показал в угол, куда он сажал предыдущих натурщиц. Там стоял тот же стол, что и на картине, изображающей концерт, но он убрал с него музыкальные инструменты. Потом он вручил мне письмо:

– Прочти это.

Я развернула листок бумаги и наклонила к нему голову. Сейчас он догадается, что я только притворяюсь, будто могу прочитать скоропись.

Но на бумаге ничего не было написано.

Я подняла голову, чтобы это ему сказать, но прикусила язык. Хозяину незачем было что-то объяснять. И я опять склонилась над письмом.

– А теперь попробуй вот это, – сказал он, давая мне книгу.

У нее был изношенный кожаный переплет, а корешок был в нескольких местах разорван. Я открыла книгу наугад и всмотрелась в страницу. Ни одного знакомого слова я там не увидела.

Он заставил меня сесть, потом встать и, держа книгу в руках, посмотреть на него. Потом забрал книгу и вручил мне белый кувшин с оловянной крышкой и велел сделать вид, что я наливаю из него вино в бокал. И все это время он был словно бы в недоумении – словно кто-то рассказал ему историю, конца которой он никак не мог вспомнить.

– Все дело в одежде, – пробормотал он. – Потому-то ничего не получается.

Я поняла. Он заставлял меня принимать позы, присущие богатым дамам, но на мне была одежда служанки. Я подумала о желтой накидке и черно-желтом жилете. Что из них он прикажет мне надеть? Но эта мысль совсем не вызвала у меня восторга: наоборот, мне стало не по себе. Во-первых, нам никак не удастся скрыть от Катарины, что я надеваю ее вещи. К тому же я чувствовала себя не в своей тарелке, притворяясь, что читаю письмо или книгу или разливаю вино – ведь в жизни мне никогда не приходилось этого делать. Как бы мне ни хотелось почувствовать под подбородком мягкую меховую оторочку накидки, мне никогда не приходилось носить таких вещей.

– Сударь, – проговорила я наконец. – Может быть, мне лучше делать то, что обычно делают служанки?

– А что делает служанка? – тихо спросил он, подняв брови.

Я не сразу смогла ответить – так у меня дрожали губы. Я вспомнила нас с Питером в темном закоулке.

– Шьет, – ответила я. – Вытирает пыль и моет полы, таскает воду. Стирает простыни. Нарезает хлеб. Вытирает оконные стекла.

– Тебе хотелось бы, чтобы я изобразил тебя со шваброй?

– Я тут ничего не решаю, сударь. Это не моя картина.

– Верно, не твоя, – хмуро отозвался он. Казалось, он разговаривает сам с собой.

– Нет, я не хочу, чтобы вы нарисовали меня со шваброй, – неожиданно для себя сказала я.

– Конечно нет, Грета. Я не стану рисовать тебя со шваброй.

– Но я не могу надеть вещи вашей жены.

Последовало долгое молчание.

– Надо полагать, ты права. Однако я не хочу изображать тебя служанкой.

– Тогда кем же, сударь?

– Я нарисую тебя такой, какой увидел в первый раз, – просто Гретой.

Он повернул стул в сторону среднего окна, и я села. Мне было ясно, что мое место – на этом стуле. Он будет искать позу, которую нашел месяц назад, когда принял решение нарисовать мой портрет.

– Посмотри в окно, – сказал он.

Я посмотрела на серый зимний день и, вспомнив, как я замещала на картине дочь булочника, постаралась выкинуть из головы все мысли и успокоиться. Но это было нелегко: я не могла не думать о нем, о том, что я сижу перед ним.

Колокол на Новой церкви пробил два раза.

– Теперь медленно поворачивай голову ко мне. Нет, не плечи. Тело пусть останется повернутым к окну. Поворачивается только голова. Медленнее.

Медленнее. Стой! Еще чуть-чуть. Стой! Теперь сиди не шевелясь.

Я сидела не шевелясь.

Поначалу я не могла смотреть ему в глаза. А когда посмотрела, мне показалось, что передо мной внезапно вспыхнул огонь. Тогда я стала рассматривать его твердый подбородок, его тонкие губы.

– Грета, ты на меня не смотришь.

Я заставила себя взглянуть ему в глаза. Опять меня словно охватило пламенем, но я терпела – ведь он так просил.

Постепенно мне стало легче смотреть ему в глаза. Он глядел на меня, но словно бы не видел. А видел кого-то другого или что-то другое. Можно было подумать, что он смотрит на картину.

«Он смотрит не на мое лицо, а на то, как на него падает свет, – поняла я. – В этом вся разница. А меня тут все равно что нет».