Девушка с жемчужной сережкой

Катарине не нравилось оставлять свою шкатулку с драгоценностями в мастерской, где до нее мог добраться всякий. Она не доверяла мне – отчасти потому, что я ей не нравилась, но главным образом потому, что наслушалась рассказов, как служанки воруют серебряные ложки. Воровство и совращение хозяина – это были главные грехи, в которых подозревались служанки.

Однако, как мне пришлось убедиться на собственном опыте, совратителем чаще был мужчина, а не девушка – так по крайней мере обстояло дело с Ван Рейвеном.

Хотя Катарина не имела обыкновения советоваться с мужем по домашним делам, на этот раз она обратилась к нему за помощью. Сама я их разговора не слышала, но мне о нем рассказала Мартхе. В то время у нас с Мартхе были хорошие отношения. Она вдруг повзрослела, потеряла интерес к детским играм и полюбила быть рядом, когда я занималась своими делами. Я научила ее сбрызгивать белье, чтобы оно лучше отбеливалось на солнце, выводить жирные пятна смесью соли и вина, протирать подошву утюга крупной солью, чтобы она не приставала к белью и не оставляла горелых пятен. У Мартхе были нежные руки, и от воды они загрубели бы. Так что я позволяла ей наблюдать за мной, но не позволяла мочить руки. К этому времени моя собственная кожа была окончательно загублена: никакие матушкины мази не смогли уберечь ее от трещин и цыпок. У меня были натруженные загрубевшие руки, хотя мне еще не исполнилось восемнадцати лет.

Мартхе немного напоминала мою сестру Агнесу – у нее был такой же любознательный ум, скорый на суждения. Но она была не младшей сестрой, а старшей, и это воспитало в ней чувство ответственности. Ей поручали присматривать за сестрами и братом – так же как я присматривала за Франсом и Агнесой.

И потому и у нее выработалось осторожное отношение к жизни и нелюбовь к переменам.

– Мама хочет забрать шкатулку с драгоценностями, – сказала она, когда мы шли по Рыночной площади. – Она говорила об этом с папой.

– И что она сказала? – с показным равнодушием спросила я, разглядывая восьмиконечную звезду.

Я заметила, что, отпирая по утрам дверь мастерской, Катарина всегда бросала взгляд на стол, где лежали ее драгоценности.

Мартхе ответила не сразу.

– Маме не нравится, что ты заперта по ночам вместе с ее украшениями, – наконец выговорила она.

Она не объяснила, чего опасалась Катарина – видимо, того, что я возьму со стола ожерелье, засуну шкатулку под мышку, вылезу в окно – и поминай как звали.

По сути дела, Мартхе пыталась меня предостеречь.

– Она хочет, чтобы ты опять спала внизу, – продолжала она. – Кормилицу скоро рассчитают, и тебе незачем будет спать на чердаке. Она сказала: «Или она, или шкатулка».

– А что ответил твой отец?

– Ничего. Сказал, что подумает.

У меня сдавило сердце. Катарина велела ему выбирать между мной и шкатулкой. Ему не удастся сохранить и то и другое. Но я знала, что он не станет убирать из картины жемчуг. Он уберет с чердака меня. И я больше не смогу ему помогать.

К ногам у меня словно привязали гири. Годы и годы таскания воды, выжимания мокрого белья, мытья полов, выливания ночных горшков – без просвета, без красоты – простирались передо мной, словно пейзаж голландской равнины, где далеко-далеко виднеется море, достичь которого нет никакой возможности… Если мне нельзя будет заниматься красками, нельзя будет находиться рядом с ним, я не смогу здесь оставаться.

Когда мы дошли до палатки мясника и я увидела, что Питера-младшего там нет, мои глаза вдруг наполнились слезами. Я и не знала, что мне так необходимо увидеть его красивое доброе лицо. Хотя я не могла разобраться в своих чувствах к нему, он напоминал мне, что выход есть, что я могу стать частью другого мира. Может быть, я не так уж отличалась от родителей, которые надеялись, что с ним придет спасение и у них на столе появится мясо. Увидев мои слезы, Питер-старший пришел в восторг.

– Скажу сыну, что ты расплакалась, не найдя его здесь, – сказал он, соскребая ножом кровь с колоды для разделки туш.

– Нет уж, не вздумайте, – пробурчала я и спросила Мартхе: – Что нам сегодня надо купить?

– Мясо для рагу, – с готовностью ответила она. – Четыре фунта.

Я вытерла глаза уголком фартука.

– Мне просто в глаз попала соринка, – деловито объяснила я. – У вас тут не так уж чисто – вот и слетаются мухи.

Питер-старший захохотал:

– Нет, вы послушайте ее – соринка в глаз попала! Грязно тут! Конечно, мухи есть – но они летят на кровь, а не на грязь. Хорошее мясо больше кровит. И на него летит больше всего мух. Ты когда-нибудь сама в этом убедишься. И нечего перед нами задаваться, сударыня.

Он подмигнул Мартхе:

– А вы как думаете, барышня? Стоит ли Грете ругать то место, где она сама скоро будет хозяйкой?

Мартхе ошеломленно смотрела на него. Ее явно потрясло предположение, что я не останусь у них в доме до конца своих дней. Но у нее хватило ума не отвечать мяснику – вместо этого она вдруг подошла к женщине, стоявшей у соседней палатки, как будто чтобы посюсюкать над ребенком у той на руках.