Девушка из Золотого Рога

– Это большая честь для меня, – говорит он, думая о яде, который принц подсыплет ему в пищу, и о смерти, которую он, несомненно, заслужил.

Но принц и не думает о яде. Они отправляются в «Кемпински» и заказывают обед строго по законам древней империи, без алкоголя и без свинины. Оказавшись в привычной обстановке, Ролланд понимает, как ему следует держаться.

– Я больше не принц, – говорит Ролланд во время еды. – Я теперь писатель, артист, так сказать.

– Это королевская профессия, – отмечает паша. – Многие ваши светлейшие предки были великими артистами.

– Я не великий артист, – возражает Ролланд с серьезным видом. – Все мы смертные сыновья Вечного Отца, а предназначением искусства является выражение через ощутимое и видимое Его незримого дыхания. Если человеку ничего другого не удается, кроме как изображать сына, а мне только это и удается, тогда его искусство – всего лишь незначительный и поверхностный труд. Если он стремится только абстрактно изобразить Отца, то это тоже не искусство, а метафизика. Обратить в слово то бессмертное, что живет в нас, – вот это волшебство. Слово должно распознавать материю, как Адам познал Еву. Но мое слово на это не способно.

– Потому что это иностранное слово и произносится оно на иностранном языке, – с грустью в голосе отвечает паша. – Я думаю, что языки Европы постепенно теряют силу слова, они превращаются в инструмент, в некое нейтральное кастрированное средство общения. Мы на Востоке чувственнее, мы еще чувствуем силу слова, и в этом разница между Востоком и Западом.

– Нет, – говорит Ролланд, качая головой. Его слова льются медленно, убедительно, ему вдруг кажется, что он сидит в обществе мудрецов в одном из залов восточного дворца. – В западном сознании господствует индивидуальное, личное. В нашем же – ощущение безраздельной связи с Единым. Запад отделился от Вселенной, нить, связывающая их, разорвана. Высокомерный Запад рискует превратиться в монаду, роющую вокруг себя рвы, чтобы изолироваться от остального мира. Восток же живет и действует в неразрывной связи со Вселенной. Вот почему в восточном искусстве есть что-то несовершенное и одновременно безграничное, в то время как западное искусство – индивидуально и заключено в четкие границы. Если бы я не был столь опустившимся человеком и мог бы творить, мне следовало бы сначала найти свою душу в космическом океане, который я ощущаю в себе. У западных артистов все как раз наоборот. Но и это, в принципе, не важно, так как все мы – всего лишь прозрачные маски Незримого.

– Ваше высочество не опустившийся человек, – столь же серьезно возражает ему паша, – ваше высочество утратили веру в Отца. Ведь если подумать – в восточном сознании господствует Отец, а в западном – Сын. Артист должен стремиться во всем происходящем обнаруживать присутствие Отца.

– Я не способен на это, – признается Ролланд. – Я просто трус. Мир видимых форм наводит на меня страх. Если бы я решил создать настоящее произведение искусства, то это было бы всего лишь сладострастием, скрытым за эстетической оболочкой. А истинное искусство должно быть возвышенным. Оно таинство, благодаря которому слово облачается в невидимую оболочку, дающую ему жизнь, и потому настоящий артист способен творить подобно Богу. Во главе всего – слово.

Ролланд умолкает и мечтательно смотрит вокруг себя. Огромный зал отеля «Кемпински», жующие рты, склонившиеся над тарелками головы. Он чувствует отвращение, он хочет снова остаться один, подальше от этого сытого, жующего мира. Он знает, что это желание противоречит всему тому, что он только что сказал, и ощущает сильную жажду. Надо срочно выпить, смыть все внутренние формы видимого мира и остаться в огромной враждебной пустыне одному, с холодным разумом и пустой душой.

Ролланду потребовалось большое усилие, чтобы подавить в себе это желание, ведь он принц священной империи и рядом с ним сидит верный ему паша, в чьих усталых глазах застыла мольба.

Он продолжает говорить почти механически, а паша смотрит на него и думает о несчастье османского дома и о своей дочери, которая могла бы помочь принцу, но уже уехала, и его переполняют стыд за этот поступок дочери и грусть от невозможности что-либо изменить. Лицо принца – прозрачная маска Незримого, но паша видит в этой маске гораздо больше, чем знал и догадывался о себе сам принц.

«Ему нужна женщина, хорошая женщина», – думает паша, но не отваживается сказать это вслух, потому что взгляд Ролланда вдруг снова стал холодным и надменным.

– Вы меня предали и бросили все – дом, империю, власть, – грозно говорит он, стуча пальцем по столу. – А самые преданные трону отдают принадлежащих мне женщин другим мужчинам.

Паша молчит, он думает о своей Азиадэ, думает о том, что, если бы он был принцем, он бы с оружием в руках боролся за женщину, которая была ему предназначена. Но он не принц, а всего лишь старый человек, который торгует коврами в лавке на Кантштрассе, и нет на свете больше женщин, предназначенных ему.

– Пойдемте, – говорит наконец Ролланд.