Девушка из Дании

Почти полгода Эйнар посещал заведение мадам Жасмин-Карто, уходя из дома после обеда, когда Грета встречалась с каким-нибудь коллекционером или с одним из редакторов «Парижской жизни» либо «Иллюстрации» – журналов, для которых делала рисунки к статьям. Но Эйнар наведывался к мадам Жасмин-Карто отнюдь не потому, почему это делали остальные мужчины, чьи рябые носы вжимались в маленькие окошки, а языки липли к стеклу, точно морские ежи в аквариуме торговца рыбой. Он всего-навсего хотел наблюдать за тем, как девушки раздеваются и танцуют, изучать формы и размеры их грудей, смотреть, как бедра, волнующе-белые и трепетные, словно пенка на молоке, распахиваются и смыкаются вновь – он почти слышал звук, с которым колени стукались друг о друга за грязным, засаленным стеклом. Эйнар любил внутреннюю сторону их предплечий, где бежали зеленоватые ручейки вен, наполненных жарким стыдом и негодованием, и мягкую припухлость ниже пупка – эта часть женского тела ассоциировалась у него с подушечкой для обручальных колец на свадьбе. Он ходил к мадам Жасмин-Карто, чтобы исследовать женщин, учиться понимать, каким образом их конечности присоединяются к туловищу и из всего этого получается особь женского пола. Он смотрел, как девушка с торчащими черными волосами опускает подбородок, рассеянно обхватывая ладонями сливочно-кремовые груди. Как следующая танцовщица, гибкая блондинка, обходит темную полукруглую комнатку, уперев кулаки в костлявые бедра. Как девушка, выступавшая в прошлый вторник, – Эйнар видел ее впервые, – раздвинула веснушчатые ляжки и сверкнула гениталиями. Секунду спустя она уже агрессивно танцевала, по ее шее струился пот, однако розовый образ ее естества так и стоял перед глазами Эйнара, даже когда он зажмуривался, стараясь забыть, кто он такой и где находится; даже потом, когда он лежал в постели с женой и пытался уснуть, в то время как лампа на тумбочке Греты продолжала гореть, а толстый грифель ее карандаша шуршал по страницам блокнота с кожаным корешком, постоянно пополнявшегося – уже хватило бы на всю жизнь – портретами Лили.

* * *

Эйнар и Грета теперь жили в Маре – Копенгаген они покинули больше трех лет назад. Идея переезда принадлежала Грете. Однажды во Вдовий дом доставили письмо. Эйнару запомнилось, как Грета, быстро пробежав глазами по строчкам, открыла чугунную печку и бросила письмо в огонь. Он помнил, как печка озарилась желтым светом и пламя быстро пожрало бумажный листок. После этого Грета сообщила мужу: Ханс хочет, чтобы они перебрались в Париж.

– Он полагает, и я с ним согласна, что так будет лучше, – сказала она.

– Но зачем ты сожгла письмо? – удивился Эйнар.

– Чтобы его не прочла Лили. Не нужно ей знать, что Ханс снова хочет ее видеть.

Они сняли квартиру в таунхаусе из тесаного камня на рю Вьёй-дю-Тампль – Старой Храмовой улице. Квартира находилась на верхнем, четвертом этаже, окна в ней выходили на улицу, а кроме того, в крутой крыше имелось два мансардных окошка. Противоположные окна выходили во двор, где летом в наружных ящиках, прикрученных к карнизам, цвела герань и на веревке сушилось белье. Дом стоял недалеко от гостиницы «Роан», куда можно было попасть, свернув с тротуара на небольшую дорожку и пройдя через массивные черные ворота. Улица была неширокой, но зимой хорошо продувалась ветрами и вклинивалась в квартал Маре с его величественными отелями, перестроенными под правительственные учреждения или бакалейные склады, а то и просто заброшенными, и еврейскими лавочками, в которых по воскресеньям, когда все остальные магазины были закрыты, Эйнар с Гретой покупали сухофрукты и сэндвичи.

В квартире было две мастерских: одна – Эйнара, где на огромных мольбертах стояло несколько болотных пейзажей, другая – Гретина, где она писала портреты Лили, которые продавались, еще не успев просохнуть, а на стене было большое пятно, густое и влажное, – Грета пробовала на нем краски, добиваясь нужного тона: каштанового цвета волос Лили, который после купания в августовском море перешел в медовый, лиловато-алого оттенка пятен смущения, выступавших на ее шее, серебристой белизны внутренней стороны ее локтей. В обеих мастерских стояло по тахте, накрытой гладким тканым ковром – килимом. Порой Грета спала на своей тахте и ночью, не находя сил доплестись до задней части квартиры, где располагалась спальня с общей кроватью и царила темнота, казавшаяся Эйнару коконом. При выключенном свете он не мог разглядеть в спальне даже собственной руки. Это ему нравилось, и он лежал в кровати до рассвета, покуда не раздавался скрип роликов, по которым скользили бельевые веревки, и кто-то из соседей не принимался развешивать выстиранные вещи.