Девочка из черного мрамора

Тамара провела пальцами по мертвому черному экрану, коснулась мелкой паутины трещин. Нажала на кнопку питания, подождала немного: никакой реакции. Тогда она поставила айфон на зарядку, батарея ведь наверняка на нуле. На разбитом экране по-прежнему ничего не отображалось. Наверное, нужно немного подождать, без особой надежды подумала Тамара. Села на кровать, принялась гипнотизировать телефон взглядом, словно так он мог быстрее ожить. И только сейчас, когда схлынули удивление и суетливая радость, поняла: кто-то принес ей этот айфон. Кто-то нашел его, где бы он ни лежал все это время. Кто-то бережно положил его на подоконник ранним утром. Кто-то, выходит, был рядом с ней той первой ночью, когда она блуждала в бреду не то по школе, не то по ее окрестностям, шел за ней по пятам. Кто-то – Тамара уже чувствовала, как разгоняется до ноющей боли сердце и сдавливает грудь, – вчера слышал, как она говорила про телефон маме. И этот кто-то решил ее порадовать. Принести ей «подарочек». Теперь, когда айфон лежал у нее на тумбочке, уже нельзя было сделать вид, что его просто случайно уронила хищная птица. Ага, как же!

Тамара побарабанила пальцами по коленям, подождала еще немного. Ей вдруг показалось, что, если она включит телефон, случится что-то непоправимое. Что в нем, как в фильме ужасов, будет ждать жуткое видео, состоящее из дрожащих мутных кадров, скрипов и всхлипов, помех, шорохов. Или на экране появится сообщение. Угроза, послание, предостережение: я наблюдаю за тобой, уходи, ты поплатишься, тебе осталось жить двадцать четыре часа. А может, прямо из черной растрескавшейся поверхности потечет мутная густая вода, вывалится рука с длинными грязными ногтями, длинная прядь темных свалявшихся волос… Иначе зачем айфон появился у нее на подоконнике? Зачем его туда положили?..

Тамара даже вздохнула с облегчением, когда спустя полчаса телефон так и не подал признаков жизни, и забросила его в нижний ящик стола, под ворох тетрадей.

До завтрака оставалось еще достаточно много времени, и сидеть в комнате, которая в последнее время казалась Тамаре маленькой, душной и неприветливой, не хотелось. Что правда, то правда: прогулки по парку, особенно утренние, в полном одиночестве, уже становятся здесь традицией. Хорошо хотя бы, что в этот раз обошлось без мышиных трупов.

Под Тамариными ботинками скрипел гравий. Ей нравился этот звук. Он пробивался сквозь играющую в наушниках музыку, добавляя ей новый слой и делая объемнее. На некоторых дорожках гравия не было, и рифленые подошвы вязли во влажной почве. Бабье лето давно закончилось, у Тамариных губ то и дело расцветало зыбкое облачко пара, а руки приходилось прятать в карманы, чтобы не замерзли. Глядя на мелькающий среди деревьев пруд, Тамара попыталась представить, как здесь все будет зимой. Замерзнет ли вода? Можно ли будет кататься на коньках? Хотя зима, до которой оставалась всего пара месяцев, сейчас казалась невозможно далекой, недостижимой, затерянной в туманном будущем.

Тамара подошла к кромке воды, посмотрела на свое дрожащее отражение, окруженное пламенем древесных крон и свинцовым небом. Потом вытащила телефон и сделала несколько фотографий. Вышло интересно, и Тамара запостила один из снимков в свои сторис. Но когда посмотрела на отражение еще раз, то на долю мгновения – крошечную, едва заметную – увидела в нем не себя, а другую девушку. Худенькую, хрупкую, длинноволосую, большеглазую. Ту самую, что смотрела на нее со старинной фотографии, которую Соня нашла среди книг. Ангелику Нойманн.

Она даже отпрянуть не успела: один взмах ресниц, и отражение снова показывало ее саму. Широкое угловатое лицо, такая же широкая фигура, пухлые щеки, растрепанные волосы до плеч. Тамара подумала об Ангелике. Это, наверное, чертовски здорово – постоянно жить в таком месте, гулять вокруг пруда, бродить по широким гулким коридорам, подниматься по винтовой лестнице с резными перилами, иметь в своем распоряжении десяток комнат. И одновременно – чертовски грустно.

За спиной Тамары, в здании «Мастерской», просыпались и готовились к урокам ее одноклассники и учителя. Школа жила своей жизнью, гудела, дышала. И тем не менее сейчас, стоя на берегу озера, она почти физически ощутила, как на плечи ей вместе с тонким утренним туманом ложится одиночество. Как оно белесой завесой отрезает ее от всех остальных, как забирается под пальто, под кожу, ползет по сосудам, сжимает сердце, растекается внутри глухой тянущей пустотой. Тамаре показалось, что она вместе с клочком земли, на котором стоит, уплывает куда-то далеко, что может просто заблудиться в тумане и больше никогда не найти ни школу, ни дорогу, ни родителей.

А как же должна была чувствовать себя девочка, у которой не было здесь вообще никого, кроме собаки? Да еще парочки странных гувернанток и отца-нациста, одержимого дикими идеями о фабриках идеальных детей. Перед какой страшной бездной Ангелика должна была стоять каждый день? Какого труда ей, должно быть, стоило туда не упасть?