Девятьсот семнадцатый

такой Ленин, что такое империализм, кто такие кадеты, меньшевики, дашнаки, муссаватисты, и чего они хотят.

Нужно ли обязательно, чтобы быть большевиком, состоять в партии.

На все эти и еще тысячи других вопросов он получал от Васяткина ясные ответы. Этот простой, вечно

сосредоточенный большевик нравился ему все больше и больше.

Сегодня, когда закрылось заседание комитета, Нефедов отозвал в сторону Васяткина и сказал ему:

— Вот что, Семен, хочу я в город съездить в комитет большевиков, думаю в партию записаться к вам.

Лицо Васяткина озарилось довольной улыбкой.

— Езжай, если надумал. В партию тебя примут. Я тут запаску товарищам напишу.

— Поеду нынча.

— А как думаешь, Нефедыч, если бы сюда из комитета кто приехал — навербовали бы мы в партию

ребят?

— Конечно, навербовали. Я скажу вашим в комитете. Сколько езды-то?

— Железной дорогой полсуток.

— Так я поеду. Завтра утром буду там, а ночью возвращусь обратно.

— Езжай, езжай. Газет свежих привези да литературы. А я тут поработаю с ребятами. Нужно подготовить

их, чтобы нетрудно было им без нас работать. Ведь мы, как выбранные от полка, уедем с тобой в бригадный

комитет.

— Ну, ну, работай.

*

Попрощавшись с товарищами, Нефедов зашел в свою палатку за вещами. Когда он уже собрался

выходить вон, то вдруг услышал чей-то стон и будто плач.

“Кто же это такой плачет?” — подумал Нефедов и оглядел палатку. Стон, казалось, шел от угла,

заваленного мешками с мукой и солью. Он заглянул за мешки.

На земле, в пыли и грязи, лежал каптенармус Урюпенко и стонал. Лицо Урюпенко было иссиня-желтое, а

гласа на выкате.

— Чего тебя черти занесли сюда? — спросил Нефедов. — Что, нездоровится?

— Помираю, — слабым голосом ответил Урюпенко. — Прости, что зло сделал — нечистый попутал.

— Какое зло? — спросил в недоумении Нефедов и тотчас догадался. “Так это он донес”.

— Попутал грех… Деньги твои и кинжал в сундуке у меня. Возьми… Да прости ради Христа…

— Зачем; это сделал — бессовестный?

— За царя я всегда горой стоял… и теперь Только болею вот. Помру. А ты царя поносил.

— Дурак… Где ключи-то?

— Возьми в кармане у меня.

Нефедов нагнулся над умирающим. Стал шарить у него в карманах, с трудом нашел ключ.

И когда он уже разгибал спину, Урюпенко, словно кошка, оттолкнувшись от земли, кинулся ему на грудь.

Цепкие пальцы его с силой сдавили горло взводного, а ноги, как щупальцы, обвились вокруг туловища.

Нефедов растерялся настолько, что даже потерял способность обороняться.

— Отступник… проклятый — бунтовщик против царя… шпион, предатель. Не выскочишь у меня…

умрешь, умрешь… — шипел каптенармус, — погибнешь… Против царя.

Полузадушенный Нефедов наконец очнулся.

С той страшной силой, которая когда-то позволяла ему по тридцати пудов таскать на своих плечах, он

швырнул от себя врага. Урюпенко упал между гирь на железные весы. Что-то хрястнуло, екнуло. Свернулась на

сторону потемневшая голова.

Нефедов подошел — пощупал сердце. Урюпенко был мертв.

— Туда и дорога, — прошептал взводный и, позабыв о вещах, быстро вышел из палатки.

Зашел в комитет. Рассказал Васяткину о происшедшем.

— Ишь, гадина… Хорошо сделал, что пришиб.

— Ну, я поехал. Ты, Семен, распорядись, чтобы убрали падаль.

— Хорошо. Прощай. Не забудь про литературу. Да возьми вот записку в партийный комитет.

*

Солнце далеко перевалило за полдень, когда усталый и вспотевший Нефедов подошел к станции.

Справился о поезде. Его ждали с часу на час. Взводный зашел за угол в тень и присел на траве спиной к

кирпичной стене станции.

Вокруг него, на зеленом лужке палисадника, на разостланных шинелях и прямо так, на траве,

расположились десятки солдат. Иные лежали в одиночку, вперив задумчивые взгляды в далекую синеву неба,

другие играли в карты, курили, третьи, горячась, спорили между собой.

Неподалеку пятеро солдат закусывали хлебом и салом. А возле самой решотки палисадника молодой,

чубастый казак, на виду у всех, старался подмять под себя простоволосую босоногую девку.

И девка и казак при этом так громко гоготали, что казалось своими голосами способны были разбудить

мертвых. Но к удивлению Нефедова, на них никто не обращал внимания.

Возле всех без исключения солдат лежали разных систем винтовки, патронташи и вещевые мешки.

“На побывку едут хлопцы, — решил Нефедов. — Надо и себе, что ли, закусить”.

Он развязал мешок, достал хлеб, кусок вареной говядины, остаток турецкого подарка. Хотел уже

приняться за еду, но не нашел соли. Тогда он подошел к солдатам, все еще продолжавшим насыщаться, и

попросил:

— Одолжите, товарищи, сольцы щепотку.

Ближайший к нему солдат повернул голову, посмотрел на него, и ответил:

— Чичас, Нефедыч.

Взводный изумился.

— Откуда знаешь меня, друг?

— Эв-ва! Мать родная. Да одного полка мы, чай.

— Как? А что ты здесь?

— Все мы здесь, — невозмутимо ответил солдат.

— Что, в отпуск, что ли? — спросил Нефедов, отлично зная, что полковой комитет никому отпусков не

давал.

— Зачем в отпуск… Так. Совсем.

— Как так?

— Не хотим воевать, вот и весь сказ.