Девять

Я увидел во сне отца (нет, лучше сказать, в сознании моём всплыла картина, состоящая из множества эпизодов, которую я мог оценивать не только глазами детскими, глядящими оттуда, из прошлого, но и цепким взором сегодняшним, относительно той ситуации взглядом из будущего , то есть из моего настоящего – как-то всё это органично пересеклось в одной точке).

Я увидел не только отца (вот его характерная фигура с моими родными пропорциями, растерянно-виноватое лицо сильного человека), а ситуацию, в которой он (волею судеб?) оказался, ситуацию, при которой заслуженное и выстраданное им счастье было невозможно: ему стыдно было быть счастливым – перед собственным сыном, передо мной. Ведь для меня его счастье было оборотной стороной несчастья моей матери.

Поистине: самая большая помеха любви – хорошая семья. А мой отец (на беду?) встретил свою любовь. В этой ситуации можно быть счастливым тайно – но и это невозможно, ибо твоя возлюбленная искренне считает, что ты ее предаешь. Ты ведь не с ней – следовательно…

А он был с ней. И ему за это было стыдно. Он не мог позволить себе быть с ней – позволить себе блаженство, которое разрушительно сказывается – не на семье, нет, ее уже не существует как здорового, жизнеспособного организма – на отношениях с твоим умным, воспитанным, великолепным сыном, который, увы, не в состоянии пока оценить масштаб твоей личности и саму суть мужской, а равно и женской, природы.

Казалось бы, этот заколдованный круг, райская половина окружности которого незаметно смыкается с адской кривой (в какой-то момент они коварно меняются местами), становится идеальной петлей. Совершенная ловушка для умного и порядочного! Дьявол весьма тонко утилизовал убийственную сторону диалектики – чем, собственно, выдал свое присутствие в этом мире. Иных следов дьявола, по большому счёту, и не найти. Это единственное серьезное доказательство.

И вот тут умный человек, мой отец, делает трюк, который срамит самого дьявола. Он пытается жить с идеальной петлей на шее, пытается совершить невозможное – и это у него получается. Оказывается, рваная рана в сердце и петля для умного и порядочного очень даже совместимы с жизнью – именно потому, что он получил их как свидетельство порядочности и ума.

Жить можно. Ломает и корежит все – но именно этот кошмар и усиливает ощущение жизни. Правда, при этом нарастает ощущение того, что ощущение счастья, которого ты так несчастливо лишен, – это обязательное условие жизни. Все это вместе как-то уживается.

В общем, рваная рана как предчувствие счастья…

Я просто вжился в ситуацию моего отца, на какое-то время стал им, его глазами оценил всё изнутри и со стороны. И испытал острое чувство вины за то, что невольно заставил испытать отца непомерное чувство вины, конечно, сократившее ему жизнь.

Все эти сны, погружения, предчувствия предчувствий давали мне ажурную надежду (хотелось думать, что я становился лучше: вот она, коварная природа веры!) на то, что отец, которого уже не было на земле, обязательно почувствует моё чувство, и ему станет легче. Представляю, с каким грузом на сердце он умирал. Но он почему-то не просил прощения; он сказал, что любит меня.

Он просто сказал самое главное и не сказал ничего лишнего.

А если бы я не ощутил и не понял того, что понял и пережил сейчас?

Мне стало страшно за умершего отца моего.

А потом я испытал гордость за него: он умирал с чувством выполненного долга – долга личности перед всеми теми, кто, возможно, личностью никогда и не станет. Но он надеялся, что я его когда-нибудь пойму.

И я понял его.

И мне стало легче. Края рваной раны сомкнулись и взялись грубым рубцом.

Кстати (кстати ли?): мой отец любил собирать тюльпаны (он сам мне рассказывал мне об этом).