Детский бог

Музыка рождается в бессознательных глубинах и водворяется в руки, затем, как роса, соскальзывает с кончиков пальцев. Распускается на клавишах. Звук, темп, чувство – все зашито в этот абсолютный вид взаимодействия с миром.

Завтра вечером она будет играть для себя, для своего загубленного прошлого, для одного-единственного слушателя, которого никто здесь не знает. Никто, кроме нее.

* * *

Когда вдруг приехала тетя Галя, в доме словно запахло дымом. Потянуло гарью из прошлого.

– Все обнимашки потом, мне срочно надо пописать с дороги! Терплю от самого аэропорта, сейчас умру, – чуть сипловатый голос.

Статная шумная Галя, ее витальность, напористая громкость существования не слишком нравились Вике. Вике, которая выстроила себе здесь идеальный саркофаг.

Она почти совсем забыла, что сама же и пригласила Галю на юбилей отца. С Викой такое случалось: сделает что-то и забудет напрочь. Иногда она думала, может, это из-за травы, может, она слишком много курит, а может, просто так теперь устроена ее память.

Вот и на этот раз Вика зависла на пороге, не зная, что сказать.

Вот же черт! Как не вовремя!

А вслух произнесла:

– Привет! Проходи, гостевой туалет сейчас убирают, иди сразу в тот, что за кухней.

Когда-то, когда Галя приехала сюда впервые как снег на голову (Вике как раз стукнуло пятнадцать), она решила, что тетка здесь ради отца. Все знали, что тетя Галя когда-то питала слабость к Александру Львовичу. И не только слабость, но и большие надежды.

Однако довольно быстро Вика убедилась, что Галя здесь ради нее. Более того, Галя теперь, очевидно, недолюбливала Гирса. И была рада, что его редко можно встретить дома. Сама Вика, невзирая на распри, иногда скучала по тетке: может, зов крови, а может, просто от скуки. Да и вообще, не особенно-то Гале откажешь, если уж она нацелилась приехать. Так что оставалось просто быть вежливой. Впрочем, Галины визиты всегда были недолгими: ей было тоскливо сидеть в деревне, она обожала шум, кипучую деятельность, суету общения, а здесь этим особо не баловались.

Вот и в этот раз Вика лелеяла надежду, что тетка не задержится. Отгуляет праздник, да и поедет домой, в Москву, к подружкам.

* * *

На дне рождения отца было многолюдно. Повсюду нарядные гости с бокалами. Столы накрыты, в гостиной – музыкальный бенд. Атмосфера праздника вокруг ей хорошо знакома. Гул разговоров, смех, позвякивание посуды. Мягкий горьковатый джаз, объемный, как капли выдувного стекла.

Джаз. Вика считала себя специалистом в этой области. Единственное, что ей пока действительно более или менее удавалось – это клепать джазовые каверы на известные композиции.

Ей часто приходило в голову, что простая гармония консонанса – это потеха, созданная для детского мышления. Хаотический же порядок диссонанса отвечает более сложным и развитым душевным конструкциям. Ей доставляло удовольствие брать простую мелодию какого-нибудь хита и переводить ее в абстрактную, неуловимую джазовую форму.

Собственная творческая потенция с возрастом занимала ее все больше, а сомнения – изнуряющая рутина каждого автора – уверенно держали первое место в ее системе самоопределения.

Вика пробралась к бару. Скатерти, цветы, фарфор. Спины, платья, костюмы.

Свои дни рождения она не любила. Каждый приближал ее к старости. А вот отец… отец обожал широко праздновать.

Так было с самого детства. Гирс умел собирать у себя в доме интересных и веселых людей. В хорошие дни щедрость его души распространялась на всех, кто был рядом. От самой крошечной медсестры, которую он непременно помнил по имени, до сильных мира сего, которым жал руку с той же непринужденностью, с какой помешивал соус к ужину. Он был как солнце – никто и никогда не сходил с его орбиты по своей воле.

Вика с отцом всегда были заодно. Они были вдвоем против всего мира. Женщин у него никогда не было, ну или Вика о них не знала. Да не было никаких женщин. Он и смотреть-то ни на кого не мог.

«Мы сообщники, – повторяла про себя Вика, – и ничто не может нас разлучить».

Действительно, целую вечность, а точнее двадцать лет, они переживали плечом к плечу все, что произошло. Все, что невозможно было пережить иначе. И он уговаривал, твердил ей: «Ты ни в чем не виновата», но она, конечно, не верила ни одному слову.

Порой по одному лишь взгляду отца Вика могла определить, насколько ему неинтересен собеседник, и тогда она привлекала его внимание, избавляя от необходимости поддерживать ненужный разговор.

«Пап, пойдем уже, ты же обещал…» – и в ответ – благодарный взгляд, озорная улыбка.

«Извини, нам пора, я обещал Вике».

Она скрашивала его быт, маленькая подельница, а он спасал ее от жестокости жизни. Никакого страха. Никаких бед. Никаких материальных проблем. Монетки с неба, la vie en rose.