Детский бог

Поэтому она ответила просто:

– Да вообще-то пока только в одном рекламном ролике.

* * *

Ля-си-ля-соль-ля-до-си-ля-соль…

Так звучит начало арии Каста Дива. Божественные звуки, вырвавшиеся из сердца и ума Беллини Винченцо, зашифрованные в символах, маленьких горошинках на нотном стане.

Вика сидит в гостиной у рояля, постукивая пальцами по мертвенно-бледным клавишам.

Она прислушивается. Внутри – тишина.

Преподаватели никогда не предрекали Вике карьеру великой пианистки. Она понимала, что вряд ли ей придется услышать овации королевского театра Ковент Гарден или собрать полный зал московской филармонии. Но твердо знала, что лишь музыка дарит ей ощущение жизни.

Музыка – это все, что ей осталось.

Еще в детстве, в музыкальной школе, Вика сообразила, что не хочет быть исполнителем. Ей всегда казалось глупым стирать пальцы и при этом чувствовать себя не причиной, не сутью музыки, льющейся из-под ее рук, а тривиальным инструментом, следующим чужой воле, исполняющим прихоть фантазии того, кто музыку написал. Это ей не нравилось.

В тот решающий школьный день Вика занималась, разучивая классическую сонату Прокофьева. Но материал не давался. Ритм, гармония – все было чужеродное. Звуки распадались, не складываясь в единое полотно.

Да идите к черту!

Что-то мешало Вике слышать сонату, и она отложила ноты. Прошлась по комнате. Внутри у нее нарастала какая-то другая музыка. Она не понимала, откуда эта мелодия, но мелодия росла и развивалась в сердце, в голове, требуя выхода. Она так навязчиво просилась быть сыгранной, что пальцы горели от нетерпения.

И тогда кое-что произошло. Маленькое чудо. Мелодия вылилась наружу сама, без напряжения, знай, успевай записывать. Нечто, похожее на раннего Гершвина. Терпкое, соленое, как ветер на взморье.

Вике понравилось ощущение: внутри, словно цыпленок из скорлупки, выпрастывается что-то, вроде бы само собой.

Первые сочинительства давались ей легко, она была свежа, беспристрастна и не ожидала от себя многого. Тем больше было ее удивление, когда преподаватель ее похвалил:

– Очень-очень неплохо! Ты правда сама написала?

Отец взорвался восторгом:

– Это гениально! Моя девочка – гений!

Отныне при каждом удобном случае Гирс рассказывал друзьям, что его двенадцатилетняя дочь – будущий великий композитор.

Это было приятно. Это запомнилось.

Приходили очередные гости, и отец снова просил Вику сыграть.

– Вы только послушайте! В ее-то возрасте!

Все бурно восхищались.

Был правда случай… не то что бы очень мерзкий. Но довольно предательский.

Как-то за ужином некто из Гирсовой застольной компании спросил, кем она хочет стать. Сервиз на столе в тот вечер был ее любимый, с орнаментом из золотистых ромбиков.

Вика провела пальцем по краешку тарелки и смело ответила: «Композитором».

Папа тогда держал в руке вилку, на вилке – гриб. Такой уродливой формы гриба Вика еще не видела. Отец рассмеялся (не мягко, как она любила, а по-другому, по-дурацки) и потом сказал:

– Да шутит она, какой из нее композитор! Вот девки дуры все-таки… Куплю ей маникюрный салон, говорят, они скоро будут везде. Пусть развлекается.

Вика не заплакала, нет, конечно. Но золотистые ромбики предательски поплыли, заплясали перед глазами.

Она еще месяц не подходила к инструменту. Ей было тринадцать.

Сейчас ей тридцать шесть. И в отношении ее карьеры мало что изменилось. В отношении ее жизни мало что изменилось. Скоро сорок, и она видела (да-да, не так уж она и глупа), что проспала последние двадцать лет, опасаясь быть пойманной на непригодности, на глупости. Страх ошибки был в сто, в тысячу раз убедительнее желания что-то там пробовать.

Конечно, она боялась разочаровать отца. Человека, который, невзирая на дружелюбие, кажется, плевать хотел на чье угодно мнение. Она завистливо наблюдала, как он жил свою жизнь, делал, что хотел, пользовался, чем хотел.

Соль-фа-ля-соль-фа…

Какая все-таки красивая мелодия. Жаль, не она ее написала.

Вика не успела поступить в консерваторию. Ей оставалось три года до школьного выпускного, когда Гирса пригласили работать в Европу и им пришлось уехать.

Во Франции она не училась и вообще толком ничего не делала. Коротала время одна или с тетей Галей, которая приехала поддержать их, когда мама куда-то запропастилась.

Вика уже тогда догадывалась, что на самом деле Галя приехала шпионить за ней. Но не подала виду, что раскусила тетку.

Это были скверные времена. Очень-очень печальные. И только в день, когда привезли фортепиано, она подошла и тронула клавиши изголодавшимися пальцами – инструмент вздрогнул, отозвался живым теплым выдохом.

Вика припала к нему и провалилась в глянцевитое трезвучие клавиш, в медное звучание струн. Все начало налаживаться.

Иногда ей кажется – и это самое болезненное, – что она способна создать нечто прекрасное, она точно знает, как должно быть. Но по какой-то неведомой причине все рассыпается, стоит ей прикоснуться к мелодии. Ничего не получается. Что-то ускользает от нее снова и снова, оставляя ее наедине с ощущением собственной бездарности. В такие моменты она не способна сопротивляться.