Деревянные пятачки

Пока его не было, мы успели перекинуться несколькими горячими словечками, потому что у Заозерского и Барсукова появились сомнения. Я же почему-то верил Никольскому, да и что еще оставалось делать — куда идти, я не знал.

— Он бросил нас! Завел и бросил! — кричал на ме Зняаозерский.

— Зачем же ему бросать нас?

— А убежал от расправы!

— Не знал я, что ты дурцев!

— При чем тут дурцев? Мы зря его отпустили!

— Да вон он спускается, — сказал Буйков, — замолчите.

Никольский легко сбежал к нам, сел в стороне и закурил, что-то прикидывая.

— Ну что? — спросил Заозерский, будто это и не он говорил, что Никольский нас бросил.

— Через час выйдем на Амгунь, — ответил ровным голосом Никольский.

Мы переглянулись и радостно заулыбались.

Удивительная вещь, пока Буйков был начальником (собственно, он и теперь оставался им, хотя главным в нашей таежной одиссее уже не был), то казался каким-то значительным, чем-то таким неуловимым отличался ото всех нас, сейчас же этот ореол с него слетел, как пыльца с бабочки, и уже Никольский казался мне значительным и очень толковым. И я глядел на него и находил в его лице черты решительности, внутренней силы, собранности, и даже тонкий хрящеватый нос внушал нечто суровое и волевое. И, оказывается, лоб у него был выпуклый и высокий, чего я не замечал раньше. «Отчего это? — думал я. — Ведь на самом-то деле ничего в Никольском не изменилось. Каким был вчера, таким выглядит и сегодня. Значит, что же, наверно, во мне произошли какие-то сдвиги? И, к моему позору, не в мою пользу?..» Я хотел разобраться, откуда это у меня, в общем-то, у человека, ненавидящего подхалимаж, но Никольский вдавил каблуком окурок в землю и зашагал от сопки в лесную чащобу. Я видел, как Буйков, прежде чем отправиться в путь, сориентировал по компасу направление, по которому пошел Никольский, и только после этого двинул за ним. Что ж, от такой подстраховки мне стало только веселее. Теперь надежда уже совсем окрепла, а час, который предстояло нам прошагать, — что такое час? — он пролетит быстро, особенно когда знаешь, что тебя ждет миска горячей каши, сдобренная мясными консервами, и пол-литровая кружка сладкого чая. И если хочешь — еще одна кружка и еще одна миска, и так до тех пор, пока сердце не ляжет на живот. И мы легко прыгали через валежины, раздирали кусты, спотыкались, падали — не без этого, и все дальше уходили от сопки, и с каждым шагом все ближе становилась Амгунь.

Прошел час, но ее еще не было. Прошло еще шесть минут, и у всех у нас поползли губы к ушам, когда мы остановились на берегу нашей красавицы. Никогда я еще не глядел на нее с таким удовольствием. А она, как обычно, быстро несла свои воды. Они расплывались, растягивались, вили воронки, втягивали всякий сор, несли его к берегу, топили. И все это освещало проглянувшее солнце: и реку, и тот берег с песчаной косой, и сопки с белыми вершинами, и кривун, на котором мы стояли, — и нам хорошо было видно всю излучину реки и в ту и в другую сторону. И мы вертели головой и в ту и в другую сторону и мрачнели — лагерем и не пахло. Но все же нас это не очень расстраивало — к реке вышли, а теперь-то уж доберемся!

— Надо идти вверх, — сказал Буйков, — я отлично помню эту излучину. Она находится между старым и новым лагерем.

И мы пошли вверх, но теперь уже впереди шагал Буйков, а Никольский позади него.

В таком порядке мы и в лагерь пришли. И, не умываясь, сразу же кинулись к столу и стали уминать вчерашнюю кашу, пить чай, хватать со сковороды горячие лепешки.

Никольский, как обычно, подошел к столу после всех и сел на угол — уж такое всегда ему доставалось место. Я сидел рядом с ним и, чтобы ему было поудобнее, чуть потеснился.

1971

Старая фотография

Передо мной фотография — на переднем плане, крупно, вершина скалистой сопки и на ней человек с охотничьим ружьем, с чуть прижмуренными глазами и непокрытой головой. Это мой друг далекой юности Михаил Платонов. Внизу тайга с вертикальными черточками деревьев, с большим озером посредине болота. И над всем этим низкое однотонное небо. Михаил, молодой еще, смотрит на меня, как бы укоряя, что ж это я не с ним, что ж это я изменил нашей дружбе. Смотрит и как бы заодно показывает ту самую дикую тайгу, о которой мы так мечтали, допоздна просиживая над картой, изучая таежные края...

В то далекое время мы увлекались охотой, ездили на воскресный день в залив, на Знаменку, бить уток и, хотя частенько возвращались пустыми — охотники из нас были не ахти, — все же твердо верили, что в тайге не только не пропадем, а, наоборот, заживем лучше некуда. Будем заниматься охотничьим промыслом, сдавать в факторию — непременно в «факторию» — пушнину, преимущественно соболей, на вырученные деньги покупать все необходимое для жизни и охоты и так вот жить. И составляли списки самого необходимого, без чего нельзя в тайге, и не замечали, как летит время и мне уже пора домой, и я возвращался пустынными ночными улицами и ложился спать под сонную воркотню матери.