Деревянные пятачки

Ветер стал посильнее, и на берег, через поломанные тростники, набегала грязная пена. Пришлось зайти подальше, где вода была чище. Небо затягивало с юга плотной мглой, и хотя солнце еще светило в чистой половине синевы, но чувствовалось — ненадолго, через каких-нибудь полчаса и его затянет. И наступит серенький денек, без дождя, а возможно, и без ветра.

Вернувшись, я увидал следующую картинку: фавн нес из кастрюли на ложке самого большого окуня, того, который ходил, как на аркане, когда я его вываживал. От окуня валил пар. Странно, я не мелочный человек, но тут почувствовал, как начинаю мельчиться и обращать внимание на то, на что не следует обращать. Подумаешь, в конце концов, кому достанется окунь! И все же не удержался, сказал, что я им хотел угостить Лилю. Я и на самом деле хотел угостить Лилю!

— Нет-нет, я не люблю крупную рыбу, — тут же поспешно ответила Лиля.

Фавн усмешливо взглянул на меня и начал есть. И получилось так, что я как бы совершил бестактность.

Я взял рюкзак и снес его в лодку. Потом стал сталкивать лодку с берега. Ее засосало в ил, но я все же сдвинул, а дальше она пошла легче. Я влез в нее и стал отталкиваться веслом.

— Вы что, уезжаете? — донесся до меня Лилин голос.

Я не глядел на них и не хотел отвечать.

— А как же мы? — Это все она кричала.

Я оглянулся. Они стояли на берегу, Лиля встревоженная, фавн — озабоченный.

— Вы приедете за нами? — Это все Лиля.

— Нет! — Я уже греб веслами. Тут было глубоко.

— Это все же непорядочно! — крикнул фавн. — Бросать!

— Берег не остров, — ответил я. Он что-то еще кричал, но я уже отплыл и за шумом весел не слышал его слов.

— Но почему же «фавн»? — спросила жена, когда я вернулся домой и рассказал эту историю. — Помнится — это бог полей и лесов...

— Что ты говоришь? — в раздумье сказал я. — Неужели я запамятовал? Уж что-что, но мне никак не хотелось своего фавна делать богом.

Я достал с полки «Словарь иностранных слов», открыл букву «ф». Да, действительно, фавн в древнеримской мифологии — «бог полей, гор и лесов». Мало того, еще покровитель стад». Что же я, с сатиром его спутал, ли? Но тут, на мое счастье, за второй скобкой значилось: «фавн — американская обезьяна с двумя хохолками на темени».

— Вот именно это я и имел в виду, когда прозвал его фавном, — сказал я жене и громко, с выражением, прочитал ей то, что было за второй скобкой.

1967

В ожидании чуда

Ладно хоть не было дождя. Но ветер, ветер... Прежде чем ударить меня в спину, он, словно для разбега, проносился через всю Ладогу, намокший, северный, с каждой минутой все сильнее и крепче. Тяжелые волны безостановочно бухали в береговые камни. Швыряли прошлогодний почерневший тростник, били, то подымая, то опуская, ободранное белое сосновое бревно. В наступающих сумерках — а они, как всегда в конце августа, наваливаются быстро — бревно было похоже на человеческое тело, и чтобы его не видеть, я сел спиной к воде, к ветру. Да так оно было и удобнее — не то задохся бы от дыма, если б сел по другую сторону костра.

Порыбалилось плохо. Рыба, чуя непогоду, с глубины не пришла, и вся вечерняя зорька у каменных гряд пропала зазря. Но это бы все ничего, если бы к утру ветер стих. Только вряд ли, северный если уж задует, то надолго — и два, и три дня будет гнать воду в берег, взбаламутит ее, смешает с илом, и даже местная рыба отойдет на глубину, за гряды.

Когда я причалил к берегу, то еще хорошо был виден обрыв и высокие остановившиеся на его краю могучие сосны. Но теперь уже ни обрыва, ни сосен не было видно. Лишь доносился с глухим посвистом тяжелый шум. Это ветер ворочался в густых кронах. Все вокруг было непроницаемо черно. И в этом большом, черном, заполнившем и землю, и небо, метался только мой костер. Ветер раздувал его, качал пламя из стороны в сторону, гасил искры в далекой тьме. Я уже успел напиться чаю и собирался спать, когда услышал за спиной хруст гальки. Быстро оглянулся и увидал приземистого, в парусиновом плаще и железнодорожной фуражке, рыбачка. Я его сразу узнал и успокоился — мы вместе ехали в автобусе, вместе добирались до егеря за лодками, только немного удивился — чего это он так поздно причалил к берегу.

— Клевало, что ли? — спросил я.

— Черт тут клюнет, а не рыба, — бросив мешок с едой на землю, раздраженно ответил он. — Разве это рыбалка? Да тьфу ты, провались она пропадом! Разве сравняю когда с Волховом. Там ямы, эх какие там ямы! Хошь щучьи, хошь лешшовые, — он выхватил из костра головешку, прикурил. — Дурак, что послушал... А как не поверишь? Говорит, за одну зорьку возьмешь килограммов шашнадцать, а то и больше. И все отборный окунь, по полкило, не меньше. Так и обещал. А то, говорит, и на килограмм. Только успевай таскать. А на поверку что? — Он сердито посмотрел на меня малоподвижными, выпуклыми, красными не только от костра, но и от ветра, и от возраста — ему было под шестьдесят — глазами. — Тьфу ты, и все! Ненавижу, когда врут. Вот собственной рукой взял бы и вырвал поганый язык. — Он сердито вязал мешок, вытащил бутылку с молоком, кусок колбасы, хлеб и стал молча есть.