Деревянные пятачки

Я долго лежал один. Миллион лет, не меньше. Был один на один с собой. И мне было ни весело, ни скучно. И никто не был нужен. Даже еще лучше одному. Иногда мелькали розовые видения, полные солнца, веселой зелени и еще чего-то хорошего, но я не успевал их разглядеть. И не жалел об этом. Большей же частью было пусто, сумеречно...

«Какого лешего! Парнишка заброшен. За весь день никто к нему не подошел!»

«Спокойнее».

«Кой черт спокойнее... Раздулся, как шар!»

«Не лезьте не в свое дело!»

«Черта с два не в свое. Я еще жаловаться в горсовет буду!»

«Успокойтесь».

«Он может лопнуть, если и дальше так будет наливаться. Дайте какого-нибудь лекарства !»

«Тише... Он спит... Он спит...»

Спит... Спит... Спи... Спи... Спи...

— А я уж думал, что скапутишься ночью, — сказал мне утром волосатый дядька. — А ты ничего, выскочил, как на буденновском коне. Я тут из-за тебя с дежурным схватился.

Я вспомнил.

— А как же! Гады, зарплату получают, а подойти к умирающему лень.

— Так я же не умирал.

— Черта с два! А кому уколы делали?

— Разве мне делали?

— Один вечером и два ночью.

Этого я не помнил. Принесли завтрак — манную кашу без соли. Я не стал есть. Я уже три дня ничего не ел.

Обеды приносили и уносили. Только оставалась булка, бессольная, невкусная, как вата. Было еще на тумбочке клюквенное варенье — отец принес. Я его даже не попробовал. Я не хотел есть.

— Зря. Есть надо, а то силы не будет. Я у тебя возьму булку? — спросил волосатый дядька.

— Берите.

К тумбочке протянулась трехпалая волосатая рука. Она цепко заклещила булку и потянула к себе.

— А кашу есть будешь?

— Нет.

И кашу трехпалая рука утянула.

— Что у вас с рукой?

— С рукой? С рукой, брат, дело серьезное. Гад беляк отхватил в бою, зато и я его подходяще располовинил.

— Вы в кавалерии были?

— Там.

— У Буденного?

— А как же.

Я впервые посмотрел на его лицо. До этого не глядел, а если и смотрел, то не видел. Так бывает, смотришь — и не видишь. А тут увидал. У него были усмешливые добрые глаза, приплюснутый нос, будто его смяли на ринге, и большой рот, обросший рыжеватым плотным волосом. Дядька клал в рот ложку за ложкой мою кашу, подсаливал ее и рассказывал про беляка, которого «располовинил».

— И Буденного видели?

— Как тебя.

Мне никогда еще не приходилось быть вот так близко с человеком, который сражался вместе с Буденным. А я любил Буденного. Это ведь про него песня: «Буденный наш братишка, с ним и весь народ...»

— Э, усищи у него во! — Буденновец развел руки на метр, не меньше. — На коне летал как птица.

— А вы?

— И я с ним. Куда ж я от него? Где он, там и я. За того беляка шашкой меня наградил Семен Михайлыч. Серебряной.

— Да?

— Серебряной. Дома на стене висит. Так и написано: «Серебряная шашка храброму бойцу Степану Драгунскому». Я у тебя возьму варенья?

— Берите, берите, я не хочу.

— А у меня, понимаешь, аппетит чего-то разыгрался.. А это, значит, к тебе отец приходил?

— Да.

— Добрый он у тебя. Расстроился. А мать чего не пришла?

— Умерла. В прошлом году.

— Ах ты жалость какая! На́ твое варенье, там еще есть.

Оставалось только на донышке, но мне не было жалко. Наоборот, радостно было: еще бы — буденновец ел мое варенье!

С этого дня мне стало светлее в больнице. Я просыпался, и первая мысль была о буденновце. Открывал глаза и видел его то сидящим на постели в больничном халате, то спящим со спокойным, немного сердитым лицом, то читающим газету. И всякий раз глядел на него с гордостью и уважением.

В палате нас лежало восемь. Двое выздоравливающих целыми днями пропадали в больничном саду, остальные были заняты сами собой: кто стонал, кто лежал, отвернувшись к стене, кто спал. И я радовался, что нам никто не мешает и что буденновец может рассказывать мне сколько угодно о беляках, о боях с ними, о Буденном, который как вихрь носился по степям, сметая врага.

— Немного мы не успели, не то бы Чапая спасли...

— А разве вы и на Урал собирались?

— А как же! Нынче здесь, завтра там. Булку-то есть будешь?

— Нет. Ешьте! — И я совал ему булку и подвигал тарелку с бессольной вермишелью.

Я пошел на поправку, каждый день три раза вставал на весы и раз от разу все больше худел. За последнее время сбросил пятнадцать килограммов, почти пуд, и уже не был прозрачно-водянистым, раздутым, и когда пришел со студентами профессор и велел мне раздеться, то я снял только рубаху, а кальсоны закатал до колен. И профессор не стал приказывать, чтобы я снял «все». Он нажал пальцем на щиколотки, что-то сказал студентам, и они отошли, а я стал обрадованно разглядывать еле приметные ямки — следы от его пальцев.

— А вас скоро на выписку! — донесся до меня отрывистый голос профессора.

— Рано! — тут же раздался голос буденновца.

Но профессор не стал с ним разговаривать. Раздувая полы халата, как набитые ветром паруса, он энергично вышел из палаты.

— Гады! Не дадут как следует отлежаться, — выругался буденновец. — Я больной! — крикнул он в пустые двери.

— А что у вас?

— Суставной ревматизм. С гражданской войны, когда Махно добивать пришлось.

— Вы и Махно видали?

— Все видал.

— За Махно вас шашкой наградили?

— Какой шашкой?

— Которую Буденный...