Деревянные пятачки

Но вот и Щучье озеро. Как всегда, вода его таинственна и мрачна. И какой бы ни был ветер, сюда он не доходит, и поэтому всегда в нем отражаются деревья. Сейчас на его воде лежат желтые березы, и от этого Шучье кажется светлым. Я попил из него воды, холодной, слегка припахивающей болотом. Рыжуха осторожно вошла, полакала, посмотрела на меня. И мы пошли дальше. Нет-нет, не домой! Дальше за озеро. Так хорошо было уходить вдаль. Что дом, я еще успею туда, а здесь я в последний раз в этом году. И я шел, то взбираясь на бугры, то выходя на солнечные прогалы, то продирался сквозь заросли еще зеленой ольхи и скатывался на дно оврага. Мне нравилось уходить. И не пугало, что я устану, что со мной может что-то случиться, что я один. Не знаю, может, мое состояние такого тихого восторга передалось Рыжухе, но она стала носиться, кататься по густой, еще не вылинявшей осоке на дне впадин, — может, что-то проснулось в ней от того далекого, когда лес был ее домом.

— Так-так, Рыжуха! — подбадривал я ее. — Вспоминай, вспоминай! Узнавай свой дом! — И мне было любо видеть как среди деревьев огненно мелькало ее вытянутое тело, как она внезапно останавливалась и настороженно чутко ставила острое ухо на какой-то слышимый ею звук. — Вперед! Вперед! — кричал я. И она мчалась, и пропадала, и возвращалась ко мне, поглядывая веселыми блестящими глазами.

Как-то я совсем забыл про грибы, и вдруг, да, именно вдруг, на опушке из ельника и осинок бросился мне в глаза большой, с тарелку, никак не меньше, желтоголовый подосиновик, и тут же в траве зажелтели еще несколько тарелок. И все на удивление крепкие. И вдруг — белый! Ах, какой роскошный, и с ним еще три. И еще один... И всё. И сколько я ни всматривался, ни ворошил траву, больше ничего.

Последний привет осеннего леса!

Постепенно я отвлекся от поиска и опять вошел в тихий мир лесного таинства, который впервые за мою жизнь открылся здесь и очаровал меня своим желтым свечением, И я уже чувствовал, что приобщаюсь к нему, что еще немного, и я пойму что-то такое, что до этого дня было недоступно, чего я не знал. Я даже не вздрогнул, как это обычно бывает, когда с треском взлетела в нескольких шагах от меня глухарка, и спокойно проводил ее взглядом, а ее долго было видно в просветах деревьев. Словно она сшивала их невидимой нитью.

Я ушел далеко за Шучье, и все еще не хотелось возвращаться. Но надо было идти. Солнце уже тянет к западу. Я остановился и окинул прощальным взглядом весь лес. Он золотел, тихий и сильный.

— Прощай! — крикнул я.

— Ай! — ответило эхо.

Дома я выложил на удивление семье последние грибы, оставив корзину на полу. К ней подошла кошка и стала тереться, вынюхивая лесные запахи. Потом неожиданно вскочила туда и улеглась, и закрыла глаза, наверно представляя себе, что находится в лесу.

1968

Буденновская шашка

Я стоял перед ними голый. Сначала я снял только рубашку, но профессор велел снять все, и я снял «все». Профессор бесцеремонно тыкал в меня пальцем, нажимал на щиколотки, оставляя глубокие вмятины, и удовлетворенно говорил студентам о том, что после гриппа бывают вот и такие осложнения. Я стоял перед ними прозрачно-водянистый, отекший, и, хотя был безобразен и наг, мне не было стыдно. Стыд, мечты, надежды не имели уже меня никакого смысла.

Ночью я проснулся от крика. Рядом кричал грузчик. Днем жена принесла ему кусок пирога с мясом и маленькую водки. У него был день рождения. И он выпил и закусил пирогом — в то время как ему даже обыкновенной булки было нельзя, только бессольное вегетарианское. И ночью ему стало плохо. Он никого не узнавал, орал, крыл матом санитарок, плевал в лицо дежурному врачу, пробившему ему на руке вену. Из вены толчками плескалась в посудину кровь, и в палате от нее резко пахло мочой.

Потом я уснул, а когда проснулся, то грузчика на соседней койке не было. На его месте лежал волосатый дядька. Оказывается, пока я спал, грузчик умер.

— Подходяще разнесло тебя, — сказал мне волосатый дядька. И руки, и грудь у него заросли так густо, будто были покрыты кошмой.

Я ничего ему не ответил. Мне было не до него: ни о чем не думал, ничего не хотел. Находился в каком-то забытьи — куда-то уплывал, не хотелось смотреть ни на что, и спал и не спал. И утром был в забытьи, и днем, когда пришел отец. Он спросил, как я чувствую себя. Мне неохота было говорить, я качнул головой на температурный листок. Там стояло тридцать девять и восемь.

Отец посмотрел и опустил голову.

— Я хочу спать, — сказал я и закрыл глаза. И вспомнил, как давно-давно отец легонько постукивал мой загорбок и приговаривал: «Что в горбку? Денежка. Кто наклал? Дедушка. Чем он клал? Ковшичком. Каким? Золотым». У отца на глазах были слезы. Я понимал, почему он плачет, он жалел меня, а мне себя жалко не было. — Я хочу спать...

Отец поцеловал меня и ушел.