Деревянные пятачки

Мой лес начинался с другого края болота. Вначале засоренный, он вместе с ольховником взбирался на бугор, и дальше уже, оставляя позади всякую мелкую поросль, вымахивал ввысь, бронзовея свечами сосен, темнея шатрами елей. Он то густел, то прореживался небольшими полянами, покрытыми белым мхом вкупе с канаброй — высокой травой с мохнатым подбоем на листьях — верными селениями белых грибов; то переходил в мелколесье, прогретое солнцем, где так много было красноголовиков, то снова смыкался так, что не было видно неба, и ветер не мог прорваться сквозь его плотную крышу и только сердито шумел, раскачивая вершины.

Вот такой был лес. Теперь же все неузнаваемо изменилось. Было такое ощущение, будто я попал в незнакомый, но более прекрасный. Там, где летом было тесно и сумрачно, стало светло. Солнце сюда и сейчас не пробивалось, но — удивительно — желтое излучение шло со всех сторон. Откуда оно? Березы! Ах, как их опалило осенним огнем! Они стояли, прижавшись друг к другу, еще не сбросившие лист, и светились и освещали этот глухой закраек леса. Вот отчего он стал светлым и легким. И где же мне было сразу узнать его в новых красках.

Я стоял и глядел, и не мог наглядеться. До чего же красива наша северная осень! Ну с чем ее можно сравнить? Я был на юге, но там нет этого, а здесь не оторвать взгляда, на что бы ни посмотрел. Вон в своей багрянице алеет осина. Ведь надо же так изумительно раскрасить каждый лист. Не найдешь двух схожих. Все разные — от желтого до багряного. Зачем это ей? Ведь отцвела она еще весной, когда распускала сережки. Кого она манит? Кто ей нужен? Зачем это ей осенью, перед сном, такая красота? Не знаю. Но ей, наверно, надо... Вон рябина. Как ее обчистили дрозды. Всего несколько ягод, как брызги крови, осталось в поблеклой листве. Каждая из них кричит, зовет к себе. И сколько их набросано у ствола. Неужели не могли дрозды поаккуратнее есть? Щедро вели себя, не жадничали, съели сколько надо и посеяли. И на будущий год, по весне, из ягод проклюнутся тоненькие росточки и незаметно потянутся к небу, и приди сюда лет через десять, и не узнаешь, уже по-настоящему не узнаешь этого места.

Как тихо!.. И как светло!.. Как прозрачен стал лес! Да, он совсем другой, нежели летом. Тот был каким-то лохматым в своем буйном расцвете, а этот стал строгим. Он словно очистился и затих в ожидании того неминучего, что скоро принесет ему время. И принесет холод, и надо собраться с силами, чтобы выстоять. Надо, надо готовиться, и он готовился, и я ощущал, как в окружающем меня совершается извечное таинство, и хотя лес впустил меня, но не принял. Он был занят своим делом. И я боялся нарушить его покой.

И Рыжуха вела себя как-то не по-собачьи, не носилась с веселым лаем, не порскала в кустах, а стояла у моей ноги и поглядывала на меня, будто силясь понять, зачем я пришел сюда, что мне здесь надо.

— Ну, идем, идем, — сказал я ей. — Ты-то уж совсем отвыкла от леса. А ведь мы с тобой — части этой природы, или уже перестали быть ими?

Она глядела на меня, вертела хвостом и ласково и выжидающе глядела в глаза. Я дал ей кусок булки, она тут же разделалась с ним и, наверно, по-своему поняла, зачем я тут, потому что вскочила и положила мне лапы на грудь.

В бору сосны еще летом сбросили прошлогодние иглы — устлали ими всю землю, и она стала мягкой и теплой, а сами оделись в свежую сильную зелень, уже готовые ко всему, что принесет зима. Здесь, в бору, когда-то было много белых, но теперь, сколько я ни вглядывался, не находил. Что ж, всему свое время. Но я не очень и жалел. Я видел лес, видел его таким, какого еще не знал. Никого, кроме меня, здесь не было. И никто не мешал мне. Сейчас грибникам лес не нужен. Им нужны были грибы, и тогда аукались, кричали, заполняли его, и перестали ходить, сделав свое. Нет, им лес не был нужен, и если бы грибы росли на асфальте, то, верно, и не заглянули бы сюда. Ах, бедные горожане!

Я шел, останавливался, смотрел на эту первозданную вечную красоту, и не мог наглядеться, и чувствовал, что во мне происходит что-то хорошее, что мне несказанно отрадно среди притихших деревьев, что от них идет ко мне спокойствие, и те мрачные мысли, тот страх перед неизбежным, который время от времени угнетает меня, теперь здесь становился нестрашным.