Деревянные пятачки

Попив чаю, охотники вышли на крыльцо покурить. Присел с ними и егерь. Ему хотелось, чтобы они еще порасспрашивали его про тока, но охотники вели свой разговор: о клинике и о каком-то старом ординаторе, который умер на работе. Особенно его жалел врач с мясистым лбом, тот, что сделал операцию утке: он все сокрушался, что ординатор не успел закончить какую-то очень важную работу и что если бы закончил, то болезни сердца стали бы неопасны в жизни человека. Он жалел еще и потому, что ординатор все собирался уйти на пенсию, пожить в покое, но откладывал, говоря: «Не время еще уходить в затишки». Мудрый был старичок. Потом разговор перешел на дела клиники.

Егерь еще посидел немного и ушел, понимая, что у этих людей свои заботы и ему тут делать нечего.

Ночью он повел охотников на ток. В лесу было туманно, сыпала мелкая изморозь, воздух был плотный, и без того тихая глухариная песня была в этот раз еле различима. Пройдя километров шесть, остановились передохнуть, покурили, потом егерь повел охотников дальше.

«Тэк-тэк! Тэк-тэк!» — послышалось в утреннем сумраке.

Егерь молча направил молодого врача вправо, бухгалтера: влево, а сам с хирургом, то замирая, то пробегая прыжками пять-шесть шагов, стал подбираться к «соловью каменного века».

«Тэк-тэк! Тэк-тэк!» Большая черная птица, еле различимая в сумраке, сидела на толстом сосновом суку.

Хирург, прежде чем выстрелить, несколько минут глядел на глухаря, любуясь им, потом, не торопясь, поднял ружье. Глухарь качнулся и, скатываясь по ветвям, упал. Почти в ту же минуту раздался выстрел слева. И все стихло.

Возвращались домой не спеша. Два раза садились покурить. Бухгалтер был недоволен охотой: все никак не мог простить себе промаха. Молодой врач остался — без выстрела, но это его не огорчало. Он скользил взглядом по верхушкам деревьев, по голым ветвям, с наслаждением втягивал пахнущий прелью воздух, следил за качающимся полетом сереньких птичек. Глядя на него, Николай Васильевич вспоминал, что вот так же и он, выбираясь из города, радовался лесу. Теперь все для него стало обыденным. И от этого на сердце становилось грустно.

Охотники, не заходя на базу, попрощались и направились к станции. Егерь их ждал в следующую субботу, но они не приехали. Зато прибыло сразу пять охотников — рабочих ленинградского завода. Они по-деловому спросили, где тока. Егерь рассказал. И они ушли, не взяв его с собой. Вернулись к полудню следующего дня с глухарями, тетеревами, усталые, но оживленные. Сели в саду за столик, достали пол-литра водки, колбасу, хлеб. Предложили выпить и егерю, но он отказался, сел в стороне от них, на крыльце. Пригретые солнцем мухи ползали по стене. Было тепло и спокойно. «Попробовать бы на мух плотву половить», — лениво подумал Николай Васильевич, невольно прислушиваясь к разговору за столом. Там уже выпили, закусили, вспоминали какого-то токаря Пономарева, который поехал в отпуск, потом стали говорить о своих цеховых делах. Егерь насторожился, словно разговор зашел о его цехе. Теперь, когда охотники подзакусили, он посчитал удобным подсесть к ним и сел рядом с сухощавым рабочим. Но разговор тут же как-то сам собой прекратился, и охотники стали собираться домой. Уложив в рюкзаки глухарей и тетеревов, довольные, что так хорошо поохотились и отдохнули, они помахали егерю шапками и ушли.

«Вот приехали, отвели на природе душу и вернулись к своим делам, а я остался здесь, не особенно-то и нужный им», — с грустью подумал о себе Николай Васильевич и вышел из-за стола. «Но ведь надо кому-то егерем работать?» — тут же спросил он себя и почему-то вспомнил старого ординатора, про которого говорил хирург. Ведь этот ординатор тоже был не прочь пожить в покое и тишине, «как ему бы хотелось», но почему-то не ушел из клиники.

В последующие дни размышления все больше овладевали Николаем Васильевичем. И то чувство неосознанной вины перед заводскими товарищами, которое было тогда, раньше, становилось теперь осознаннее. Этому еще способствовало. то, что уже каждую субботу приезжали охотники, и всё разные, и все они в той или иной мере говорили о своих делах, о том главном, что было в их жизни. И впервые вот здесь, в глухой бухте Ладоги, когда уже не мешали воспоминания о деревенских зорьках, когда не было сосущей тоски по охоте, которая закрывала все остальное для него в жизни, Николай Васильевич всерьез подумал о себе. Вспомнил бедное детство, зуботычины, себя, бегающего в опорках на босу ногу в мороз за водкой для подмастерьев. Революцию, когда он понял, что у него больше не будет лютого хозяина. Завод, где к нему начальство относилось как к равному. Тогда он здорово работал, дни и ночи, готовя вместе с другими бронепоезд для своих, для красных. Это было отличное время! Но потом, когда жизнь наладилась и он женился, то стал думать все больше о себе. Нет, его никто не мог упрекнуть, что он плохо работал. Работал честно, не хуже многих других, но стоило только кончиться смене, как он забывал и завод, и свой цех, и верстак до следующего дня.