Деревянные пятачки

— А где он находится? — уже совершенно упавшим голосом спросил Киселев, готовый идти хоть на край света, хотя совершенно точно знал, что начальник шахты никаких лошадей ему не даст. Киселев не умел ни убеждать, ни требовать, ни льстить — ему всегда было легко отказывать, если даже он просил то, что ему полагалось по праву.

— На шахте, где же ему еще быть, — сухо ответил начальник партии.

— А как вы думаете, он даст? — спросил Киселев.

— Ни за что!

— Тогда зачем же я пойду?

— Это последнее, что может вам помочь.

— А вы не поможете? — спросил Киселев таким жалостливым тоном, что начальник партии наконец-то обратил внимание на него. То, что Киселев был худ, блелен, даже сер лицом, начальника нисколько не удивило. Это было в порядке вещей. В то время толстели и жирели только сволочи. Все же честные люди были истощены, издерганы, измучены. Таким был и Киселев. Таким был и начальник партии Харчев. Но было у Киселева особенное, что обратило внимание Харчева, — до предела обостренные страданием глаза. Такие глаза обычно бывают на старинных иконах.

— Вы что, нездоровы? — спросил Харчев.

— Я вас очень прошу, дайте лошадей, — сказал Киселев.

— Вам-то зачем они?

— Я не могу вернуться без лошадей. «Парой гнедых» назвал их Юхан Казимирович.

— Парой гнедых, — фыркнул возмущенно Харчев. — Пижон! — Он имел право, этот Харчев, так говорить. Его ценили, уважали в экспедиции. Он был тем «единственным», без которого трудно обходиться в работе. — Значит, он и послал вас, чтобы доставить себе удовольствие. Как же, начальник экспедиции и без выездной пары. Не дам!

— Дайте...

— Да вы с ума сошли! Мне лошади нужны для работы, а тот, видите ли, разъезжать будет. — И вдруг засмеялся: — А вы знаете, какие у меня лошади? Идемте покажу.

Они вышли из небольшого, наспех срубленного домика, в котором жили изыскатели, и протопали по заснеженной тропе к сараю, также сделанному наспех, ненадолго, но все же так, чтобы не было щелей.

— Люди работают ежедневно, а лошадки через день. Доходяги, — сказал Харчев, входя в конюшню. — Полюбуйтесь.

Лошади стояли, тесно прижавшись друг к другу, — грелись своим теплом. Они даже не повернули голов к вошедшим, стояли понуро, опустив длинные морды. У всех отвисали темные нижние губы, покрытые седым волосом. Они словно бы спали, слабо поводя ребристыми, обтянутыми сухой кожей боками.

— Шахтерские лошадки. Лет по десять оттрубили в шахтах. «Пара гнедых», — фыркнул Харчев.

— Но если их кормить, — неуверенно и все еще просяще сказал Киселев.

— Чем? По двести граммов овса даем и по два кило сена. С такого харча, как говорится, жить будешь, а на кобыл смотреть не захочешь. Хлебом подкармливаем, делятся сотрудники.

— Тогда какой же смысл в них?

— А такой, что сани тянут, и ладно, а на санях инструмент, палатки, а то и продукты. Ничего, работают. Стараются... Ну, идемте...

— Так вы что, категорически отказываетесь дать лошадей? — не уходя из конюшни, спросил Киселев.

— Да куда ему таких одров?

— Если покормить, отойдут.

— А у вас корма есть?

— Он найдет, — уверенно ответил Киселев, радуясь тому, что будто бы Харчев уже и склонен дать лошадей.

— Если так, то передайте Юхану Казимировичу, чтобы он достал корма и переслал их нам.

— Я все же очень прошу вас — дайте лошадей, — робко притрагиваясь просящим жестом к руке Харчева, сказал Киселев. Вы же знаете Юхана Казимировича, вас он не тронет, а меня... — И Киселев затряс головой.

— На фронт спишет? Вообще это гнусная угроза. Защита родины в наказание идет, а не в доблесть! Позор!

— Я не боюсь фронта. Там миллионы. Но я не могу сейчас, у меня жена больна.

— А моя в Ленинграде. Вот уже три месяца не получаю писем, может, уже и нет, — сурово глядя на Киселева, сказал Харчев.

— Я понимаю, но я не в оправдание это сказал. Если я уйду на фронт, она умрет. У нее туберкулез.

— У вашей жены туберкулез? — спросил Харчев.

— Да, врач вчера сказал. У нее каверна в легком.

— Каверна в легком... — в раздумье повторил слова Киселева Харчев. Он знал его жену: не раз видел в чертежном бюро молодую, довольно красивую женщину. Оказывается, у нее туберкулез...

— Гоппе знает об этом? — спросил Харчев.

— Нет, я ему не сказал, да и все равно, Юхан Казимирович вряд ли бы посчитался.

— Все-таки шляпа вы, — осуждающе сказал Харчев. — Ну идемте, чего мы стоим в конюшне.

— Я вас очень прошу — дайте лошадей, — сказал Киселев. Он вдруг уверился, что этот разговор не может пройти бесследно для Харчева, что Харчев не должен теперь отказать ему.

— Надо было пойти и сказать Гоппе, что у вас больна жена, что вы не можете сейчас никуда от нее отлучиться, — освобождая руку от пальцев Киселева, сказал Карчев и направился к выходу.

— Хорошо, как только я приеду, сразу же скажу ему, но вы все же должны помочь мне. Я вас очень прошу.

Харчев остановился, о чем-то подумал, опустив лобастую голову, и вдруг сказал:

— Черт с вами, берите! — И, помолчав, добавил: — Не уважаю жалких людей. Надо же бороться за себя, за свое место в жизни. Что вы, хуже других, что ли? А то распустят нюни... Выбирайте любых.