Деревянные пятачки

Он стоял в тамбуре — в вагоне было душно, тесно, да к тому же и ехать-то было недолго, какой-нибудь час, — и смотрел на горы. А они тянулись все время, то голые, с багровыми прожилками, с синими пятнами, отвесные, словно обрубленные топором, то плотно занятые лесом, таким густым, что ни одного даже прогала не увидишь. И, глядя на горы, на эту дикость, Киселев думал о том, что вот идет война, народы страдают, ежеминутно гибнут сотни здоровых молодых людей, и что все это страшное не имеет никакого отношения к этому дикому первозданному миру, и что когда-то, давно-давно, человек стремился к такому миру, в нем находил убежище от всех бед и напастей, а теперь забыл, скучился в городах и страдает от тесноты и неприкрытости. Мальчишка стоял рядом с ним, молчал и, наверное, тоже думал о чем-то своем, тоже сложном, непонятном и еще более трагическом. Киселев искоса поглядел на него и подивился тому, как здорово в мальчишке отразилось все немецкое — холодные глаза, светлые, чуть ли не белые волосы с небольшим желтым прикрасом, уши, плотно припавшие к голове. Подумал, что внешне Ганс такой же, как те, которые сейчас давят русскую землю «пантерами» и «тиграми» и бомбят ее, сжигают живьем стариков, женщин и детей. И кто знает, доведись этому Гансу попасть к своим, вполне возможно, что и он ничем не отличался бы от них, стал бы так же зверствовать.

— Чего молчишь? — строго спросил Ганса Киселев. — О чем думаешь?

— Есть хочется, — слабо улыбнулся мальчишка.

Киселев развязал мешок, достал селедку и хлеб, отрезал по куску того и другого и молча дал.

Ганс вежливо сказал «спасибо» и аккуратно стал есть.

«Воспитанный», — отметил Киселев и поинтересовался:

— Кто твой отец?

— Работал в райкоме партии секретарем, — ответил Ганс.

— Секретарем райкома партии? — удивленно спросил Киселев.

— Да.

— И что же, его тоже выслали?

— Всех выслали.

Киселев уже по-иному посмотрел на мальчугана, даже какое-то уважение появилось в его взгляде, но было и недоверие и даже растерянность.

— Почему же выслали его?

— Всех выслали. Дали одни сутки на сборы.

— Вот как? За что же?

— Потому что мы немцы.

— Только поэтому?

— Отец сказал — только поэтому. Но раньше арестовали Адольфа Газенфуса, как будто у него в подвале нашли передатчик.

— А может, и верно нашли передатчик?

— Нет, у него был приемник. Он его не сдал. Его чуть не убили наши за это. Но отец сказал, что дело не в Газенфусе, а в том, что мы немцы и нам не доверяют.

— Еще есть хочешь?

— Нет, я уже сыт. Спасибо.

Поезд подошел к станции, к той самой станции, на которой им нужно было сходить.

От станции до лагеря начальника дальней партии около десяти километров. Дорога была одна, на шахты. Киселев с мальчишкой сели на порожняк, в пустую деревянную будку кондуктора. И через полчаса уже шагали по у тонувшей в снегу тропинке к лагерю изыскателей. Было морозно. День стоял ясный, солнечный. Снег хрустел под ногами. Деревья, громадные сосны и низкорослый ельник, искрились. Все было бело, чисто и радостно-ясно. И на сердце Киселева, этого еще совсем молодого человека — ему было всего двадцать шесть лет, — тоже было ясно и радостно.

— Запряжем мы лошадку в саночки и поедем, — говорил он Гансу. — Ты ездил на лошади?

— Да. У отца была райкомовская лошадь. Он часто катал меня и сестренку, — ответил Ганс. — Довезет нас до конца поселка, и мы пойдем пешком обратно, а он поедет по делам. — Ганс улыбнулся, видимо вспомнив то хорошее время, какое было совсем недавно.

— Ну вот, и мы с тобой так поедем, — сказал Киселев, чувствуя, как все бо́льшая жалость появляется у него к этому мальчугану. И вместе с жалостью росло чувство недоумения: как же могло получиться, что выслали не только беспартийных и рядовых коммунистов, но и партийных руководителей? Сам Киселев был беспартийным, считал, что у него нет тех нужных качеств, которые необходимы для вступающих в партию. Он был малоактивен в общественной жизни, не выступал на собраниях, не был смел там, где требовалась прямота и резкость суждений, но всегда с большим уважением относился к партийным работникам, считая их совестью народа, людьми идеально честными и мужественными.

Начальник дальней партии, длинный, тощий, давно небритый, встретил Киселева неприветливо.

— Лошади не мои, они числятся за шахтой, — сказал он, прочитав распоряжение начальника экспедиции. — К тому же все сроки изысканий установлены с учетом этих пяти лошадей.

Киселев встревоженно посмотрел на него. Он боялся — если начальник партии не даст лошадей и Киселев вернется пустым, то начальник экспедиции Юхан Казимирович спишет его на фронт. А на фронт ему сейчас никак нельзя было уходить — заболела жена. Она давно уже прихварывала, но как-то все перемогалась, а тут стало хуже. Пришлось вызвать врача, и он установил у нее туберкулез.

— Но ведь я же приехал специально, — сказал Киселев, чувствуя, как сердце начинает гулко стучать и на лбу выступает испарина.

— Напрасно ехали. Лошадей я дать не могу. Не мои лошади. Без начальника шахты я не имею права ими распоряжаться. Идите к начальнику шахты, разрешит — берите.