Деревянные пятачки

Днем была оттепель, к ночи подморозило, выпал снежок, я поскользнулся и упал. От удара замки отскочили, футляр раскрылся, и из него как из рога изобилия посыпались на панель яблоки, пирожные, сдобные булочки и, тонко звеня, покатились две дутые мельхиоровые вилки.

— У, обормот! — сквозь зубы сказал Николай Семенович, нагнулся и стал поспешно подбирать сладости, но тут же выпрямился и зло посмотрел на меня. — Надеюсь, ты человек порядочный и никому об этом ни слова... тем более что это подарок. Подарок! Ты понимаешь, мне подарили. Это подарил мне метрдотель! Ты знаешь, кто такой метрдотель?

Я поглядел на свои ободранные ладони и молча пошел домой.

Несколько дней Николай Семенович настороженно глядел на меня, как бы проверяя, не проболтался ли я, — я никому ничего не сказал, и он успокоился.

Потом как-то незаметно съехал с нашей квартиры, и в его комнате поселился водопроводчик.

* * *

Встретил я Николая Семеновича неожиданно, через много лет, уже после Великой Отечественной войны, — шел по Невскому мимо Театра комедии, и вдруг до моего слуха донеслись знакомые звуки, и сразу на какое-то мгновение повеяло чем-то очень далеким. Я ускорил шаг и увидел сидящего на панели в подъезде «Елисеевского» магазина слепого скрипача.

Это был он, мой маэстро, состарившийся, сутулый, игравший свою «Восточную мелодию».

— Николай Семенович! — взволнованно вглядываясь, вскрикнул я.

— Кто это? — Он поднял голову, шаря незрячими глазами по моему лицу.

— Я это... Помните, мы вместе жили... Вы еще брали меня на концерты. Мальчик, носящий скрипку...

— Это ты? — слепые глаза уставились на меня. — Неужели это ты, мой мальчик?

— Да, да, это я...

Вокруг нас стали собираться люди. Николай Семенович словно почувствовал это, привычным движением положил скрипку в футляр, в тот самый футляр, который когда-то я носил, и, шаркая подошвами растоптанных ботинок, вышел из подъезда. Я пошел рядом с ним, потрясенный и этой неожиданной встречей, и нахлынувшими воспоминаниями о той далекой жизни, когда была полуподвальная квартира и концерты, когда были живы отец и мать, когда еще было детство. И в состоянии этого нахлынувшего чувства, желая хоть чем-нибудь помочь этому несчастному старику, я достал из кармана пятерку — последние деньги, до получки еще оставалось два дня, — и, мучаясь, боясь обидеть, сунул ее в руки Николаю Семеновичу.

— Спасибо, мой друг, спасибо, — ответил он.

Мы остановились у края мостовой. По проспекту туда и сюда мчались машины, трамваи.

— Вам на ту сторону? — спросил я, беря его под руку.

— Да, я живу на Фонтанке.

— Я вам помогу перейти.

— Зачем? — быстро сказал он, и на меня неожиданно уставились насмешливые зрячие глаза. — Зачем, мой друг? Я прекрасно все вижу... Но слепому подают больше! — И, резко отвернув от меня, уверенно пошел наперерез автомобильному потоку и вскоре затерялся среди пешеходов на другой стороне.

1969

Пышки с изюмом

«Что ты, это же мужик в юбке!»

Вот такие слова о себе услышала инженер-геолог Пархомова и теперь плакала. Она была одна в своей маленькой палатке и поэтому могла плакать, нисколько не боясь, что кто-нибудь увидит ее за таким бабьим занятием. Впервые плакала на изысканиях. Ей было тяжело, ей было так тяжело, что она готова была вцепиться себе в волосы. А за палаткой лил дождь, то припуская, то переходя на тихий шелест, монотонный, удручающий, и тогда становилось особенно печально и горько и хотелось вскочить и куда-то бежать с криком: «Не такая я, не такая!»

А было время, когда эти слова — «мужик в юбке» — не только не обижали, наоборот — радовали. Она и хотела быть такой, чтобы навсегда отбить у парней охоту заигрывать с ней, чтобы прежде всего в ней видели геолога — мужественного человека, работающего наравне с ними, а не легкомысленную бабенку. И поэтому взяла себе за правило говорить резко и грубо, и ходить не семенящим шажком, а широким шагом, как ходят сильные, волевые люди, и не хныкать, когда приходилось работать под проливным дождем или мерзнуть на ветреном холоде.

Как-то еще в начале первых изысканий, тогда ей было всего девятнадцать лет, старший инженер, в общем-то добрый дядька, сказал ей:

— Уж слишком вы, Катя, размашисты...

— Ну и что? — вызывающе посмотрела она на него.

— Девушке пристало быть более мягкой.

— Девушки сидят дома, а в тайге изыскатели! — отбрила она и отошла, сплюнув в сторону.

Он был достаточно опытный и в какой-то мере мудрый, этот старший инженер, поэтому он снисходительно посмотрел на фыркающую девчонку, полагая, что время сделает свое нужное дело и эта задиристая, грубоватая геологиня вернется в свой цех тех самых женщин, которым надлежит быть прежде всего милыми и нежными.