Деревянные пятачки

И с неприязнью оглянулся. Но на берегу уже никого не было, ни профессора, ни полковника. Только над весенней водой белым платком взблескивала чайка, и все озеро нежилось в солнечных лучах и морщилось от налетавшего ветра.

1970

Восточная мелодия

Сутулый, лохматый, в манишке, прикрытой изрядно поношенным фраком, он холодно смотрел со сцены на сидящих в зале. Смотрел долго и даже как бы высокомерно до тех пор, пока не наступала нужная тишина. Тогда он медленно доставал из нагрудного-кармашка накрахмаленный платок, клал его на подбородник скрипки и закрывал глаза. В таком состоянии он пребывал не менее минуты, так что в зале не было слышно даже дыхания, — после чего плавно подымал руку со смычком, и в воздухе проносился тихий, печальный звук. Постепенно звук усиливался, доходил до пронзительного свиста, затем начинал стихать и угасал.

Это было вступление к «Восточной мелодии» — единственной вещи, с которой выступал Николай Семенович на концертах.

Я бы, конечно, никогда не догадался, какую картину должна была создавать в воображении сама «Восточная мелодия», если бы «маэстро» — так называл себя Николай Семенович — не объяснил мне, «молоденькому дикарю», что, слушая ее, люди должны были представить необъятную пустыню, бесконечное движение песков, где-то в этих песках бредущий караван, унылых верблюдов и усталых людей, качающихся в седлах меж их горбов. И палящий зной. И как надежда — далекий оазис. Но оазиса нет, — это всего лишь мираж...

И, слушая, я пытался представить эту картину, даже закрывал глаза, и все равно в моем воображении ничего не вырисовывалось, как, видимо, ничего не вырисовывалось и у сидящих в зале, потому что, чем дольше играл Николай Семенович, тем явственнее слышались вокруг меня голоса, скрипели стулья, раздавался кашель, и я понимал, что людям уже надоело слушать. Но Николай Семенович, казалось, не слышал шума — водил и водил смычком, исторгая из скрипки протяжные, дрожащие звуки, и с каждой минутой мне становилось все больше жаль его.

Жили мы с ним в одной квартире, в полуподвале, неподалеку от Вознесенского. Если говорить о нашей семье, то это была обыкновенная семья, в которой отец работает, мать занимается хозяйством, а дети бегают в школу. Поэтому утром, когда мы уходили по своим делам, в комнате Николая Семеновича еще стояла сонная тишина — работал он только по вечерам, и то не всегда.

До того как познакомиться с Николаем Семеновичем, жизнь артистов мне всегда представлялась какой-то сказочной, думалось, что живут они в прекрасном волшебном саду и всегда нарядно одеты. Узнав же поближе Николая Семеновича, я понял, что жизнь не ко всем артистам бывает одинакова, есть у нее свои любимчики, есть и пасынки. Судя по тому, как жил мой сосед, он не принадлежал к числу ее любимчиков. И тем надменнее, даже величественнее была его поступь, когда он выходил к освещенной рампе, тем холоднее был его взгляд. Почему он так вел себя, я не знал, но, наверное, у него были на то свои причины. И дома он вел себя так же высокомерно, особенно в те дни, когда нужда по-хозяйски разваливалась в его комнате.

Как и многие люди искусства, Николай Семенович верил в приметы. Так, нельзя было класть скрипку на стол — не будет денег. Шапку или шляпу тоже ни в коем случае нельзя было класть на стол, и не потому что это неприлично, а опять-таки — не будет денег. И еще были приметы, которые он соблюдал свято, но денег, как правило, не бывало. И случалось, когда по всей квартире распространялся жирный запах жарившихся котлет, Николай Семенович выходил в кухню и высокомерно спрашивал:

— Чем это здесь пахнет?

— Котлетами, чем же еще, — отвечала моя мать, — вот жарю.

Николай Семенович медленно подходил к плите, приподымал крышку жаровни, в которой томились дымящиеся котлеты, и, не теряя достоинства, говорил:

— Вы прекрасно умеете готовить.

— Было бы из чего, а сготовит каждая, — не очень то любезно отвечала мать. Привыкшая всегда в мужчине видеть работника-добытчика, она недолюбливала Николая Семеновича.

— Не скажите, — не соглашался с матерью скрипач, и аккуратно, словно. смычок, брал вилку и ею пронзал бронзовую от жира, хрустящую корочку котлеты — и пробовал. Съев, клал вилку на место и величественно удалялся из кухни.

— Фанфаронишка чертов! — возмущалась мать. — Нет чтобы девчонке снести, сам съел!

И, положив на блюдечко котлету, несла его дочке, шестилетней Ляльке.

— А вот это совершенно напрасно, — осуждающе говорил он, — или вы полагаете, что у нас есть нечего?

— Кушай, Ляля, — не обращая внимания на слова Николая Семеновича, говорила мать. — Кушай.

Но бывали и веселые дни в угловой комнате. Николай Семенович приходил нагруженный множеством разных пакетов, и уже через полчаса стол ломился от яств — на нем высилась бутылка мадеры в окружении пирожных, ветчины, семги, черной икры, — и в угловой комнате начинался пир. Из-за стены до нас доносились веселые голоса, громкий, самоуверенный смех хозяина, звонкий — его жены Веры Аркадьевны, красивой, но удивительно неряшливой женщины, тоненький — Лялькин.