Деревянные пятачки

Случалось, Николай Семенович звал меня. Такое исключение изо всей моей семьи, может быть, он делал потому, что я к тому времени уже был им приобщен к искусству. А может, для того, чтобы я увидел, как он хорошо живет, и рассказал дома.

— Дайте мальчику пирожное и яблоко, — раскатистым басом говорил он жене, и та угощала меня пирожными и яблоком. После чего внимания на меня уже не обращалось.

Насколько помнится, Николай Семенович часто говорил о том, что рано или поздно он добьется славы, что он нашел единственно правильный ход достичь успеха и что для этого ему нужно бить в одну точку.

— Надо «Восточную мелодию» отрабатывать так, чтобы ни один скрипач не мог ее лучше сыграть, чем я! — говорил он, отпивая по маленькому глоточку из рюмки. — И тогда... тогда признание придет ко мне. И тогда мы что?

— Мы поедем на юг! На Черное море! — весело кричали Вера Аркадьевна и Лялька.

— Но этого мало, мы поедем в Италию, на родину гениального Паганини. Между прочим, я обнаруживаю у себя с ним некоторое сходство, и не только в имени, но и во внешности. Не так ли?

— Да, да! — восторженно отвечала Вера Аркадьевна.

— Ты знаешь, совсем ко мне другое отношение стало, когда у меня появился мальчик. Это солидно. Он несет скрипку, а я за ним. Дайте еще яблоко мальчику, несущему скрипку!

Мне давали яблоко, я ел и радовался доброму случаю, который свел меня с музыкантом. Это было однажды днем, Николай Семенович остановил меня в коридоре, внимательно оглядел и сказал:

— Сегодня я тебя возьму на концерт. Оденься во все лучшее!

Одеться во все лучшее мне было не так уж трудно, потому что на все случаи жизни у меня была единственная суконная куртка. Я почистил ее, вколол в лацкан значок МОПРа и в таком виде предстал вечером перед Николаем Семеновичем.

— Ну, что ж, когда-нибудь я тебя одену получше, а пока мне придется смириться, — в раздумье сказал он и вручил мне в футляре скрипку. — Неси, мальчик, неси!

Хотя денег в его доме часто не бывало, на извозчика же всегда находилось. «Маэстро не может ходить пешком на концерты», — сказал он в тот памятный первый вечер. Он никогда не спрашивал у извозчика о цене, садился и называл адрес. Приехав к нужному месту, спрашивал «сколько», платил ровно половину и уходил величественно, даже если извозчик честил его всякими последними словами.

— Если бы он знал, кого вез, — только однажды с грустной улыбкой сказал мне Николай Семенович, — это когда извозчик обозвал его «гадом».

Первый концерт! Все, что я увидел в тот день, было чуду подобно! Я сидел в первом ряду на приставном стуле, в проходе, и отлично видел все, что происходило на сцене. Я замирал от восторга, глядя на певиц в сверкающих платьях, и был убежден, что более красивых, чем они, нет во всем мире. Ахал на жонглеров, на то, как они запускали вверх сразу несколько тарелок и ловко ловили их, создавая сплошной круг; чуть ли не визжал от изумления, когда фокусник доставал из пустого цилиндра множество самых разнообразных лент — и вдруг выпустил пару голубей. Но особенно мне понравилась маленькая балерина. Легко, почти не касаясь пола, она пробежала через всю сцену и стала кружиться, всплескивая руками, и вдруг вместо нее я увидел лебедя. Лебедь страдал, он отчаянно боролся, не хотел умирать, но смолкла музыка, и под лучом прожектора на середине сцены лежала большая смятая птица. От восторга и еще неведомой до этого мне красоты я чуть не заплакал. Но тут все стали хлопать, и стал хлопать я, и не прямыми ладошками, а складывал их лодочкой, чтобы было гулче. Кто-то закричал «бис!», и я стал кричать. И она подбежала к самому краю сцены, сделала реверанс и убежала, потряхивая позади себя руками, как крылышками.

После нее выступил Николай Семенович. Я впервые видел его во фраке. Он холодно посмотрел на сидевших в зале, дождался той минуты, когда наступила тишина, тогда медленно достал из кармашка платок, положил его на скрипку и закрыл глаза. В зале было так тихо, что я слышал, как звенело у меня в ушах. Смычок еле уловимо дрогнул, коснулся струны, и в воздухе пронесся тихий, печальный звук. Постепенно он усилился, дошел до пронзительного свиста, затем начал стихать и угас.

После этого Николай Семенович помолчал, потом снова исторг такой же пронзительный звук из скрипки, потом потише, опять посильнее, опять потише. Они были то резкие, то печальные, эти звуки, но удивительно однообразные и даже неприятные, как если бы пробкой водить по мокрому стеклу. И пожалуй, Николай Семенович еще не доиграл и до половины своей «Восточной мелодии», как в зале начался шум, сморканье, кашель, и я понял, что выступление моего маэстро публике не понравилось.

Возвращались мы молча, футляр со скрипкой лежал у меня на коленях, коляска бесшумно катила по деревянной мостовой, выложенной восьмиугольными шашками. Николай Семенович сидел прямо и неподвижно, как памятник.

— Ну, что ж ты молчишь? — неожиданно спросил он меня.

— А чего говорить? — ответил я, и на самом деле не зная, о чем говорить.

— Как тебе понравилось мое выступление?