Деревянная грамота

Семейка ему тем и нравился, что не язвил, не поучал и за власть не боролся. Богдаш – тот непременно желал первым и главным быть. Тимофей Озорной его время от времени осаживал, показывая – вот кто тут главный! Семейка же был тих и неприметен, пока не доходило до дела. А тут он, хотя и не был силен, как Тимофей, не бросался в бой беззаветно и отчаянно, как Желвак, обоих мог при желании обставить лишь тем, что действовал спокойно и не останавливаясь для бесплодных размышлений. Точно с тем же спокойствием, что и при починке сбруи, мог он треснуть заступившего ему путь человека кистенем да и пойти дальше, не беспокоясь совершенно, что же с тем человеком будет.

– Я на государевой службе, – был его обычный ответ.

Похоже, он и впрямь считал, что за все его деяния ответ перед Богом несет тот, кто его послал с тайным поручением, – государь Алексей Михайлович.

– Занятно Богдаш придумал, – сказал Данила. – Земский приказ печатню трясет, а мы – приказных выслеживаем! Ждем своего часа! Вот только как он поймет, что они до грамоты добрались?

– Богдашка хитрый, – одобрительно молвил Семейка. И перевел речь на конюшенные дела.

Авдотьица молилась и ставила свечки довольно долго. Данила с Семейкой устали пялиться издали на церковную дверь. Вдруг она появилась и поспешила к тому двору, куда было доставлено мертвое тело.

Походка у нее была такая, что невысокую девку бы украсила, – стремительная, грудью подавшись вперед, голову чуть наклонив, руки, в длинные рукава упрятанные, сложив на груди кулачок к кулачку. Когда же такая колокольня несется, наклонившись, только и мысли – вот-вот грохнется!

Авдотьица подошла к калитке и принялась стучать. Ответил ей лаем кобель, потом, видно, раздался и человеческий голос. Она вступила в переговоры. И, не успел бы Данила «Отче наш» прочесть, как ее и впустили…

– Гляди ты! – обрадовался он. – Нашла-таки зацепку!

– Этой бы девке да ноги покороче…

– Да-а…

Теперь, зная, что Авдотьица занята делом, и они пошли в церковь.

– Долго мне тут торчать-то? – напустился на них извозчик. – Я уж все грехи замолил, сколько их за год накопилось!

– Погоди вопить, свет, не в лесу, – одернул его Семейка. – Вот тебе еще две деньги – мои грехи замаливай.

И отвел Данилу в сторонку.

– Не выглянуть ли? – спросил парень. – Она с того двора выйдет, нас не найдет…

– Девка смышленая, – успокоил Семейка. – Сразу к храму побежит. Где ж мы еще можем быть!

Данила из выданных Башмаковым денег взял полушку, купил свечку и стал искать – кому бы поставить?

В почете тут был образ Николы Угодника. Перед ним не меньше двух десятков огоньков теплилось. Никола ремеслам покровитель, ткачей чтобы призрел и в обиду не давал. Данила решил, что об этом святом и так изрядно позаботились.

Те образа Богородицы, что тут имелись, тоже были освещены и сверху, и снизу, и лампадками, и свечками. Данила прочитал краткую молитву, но о чем просить Богородицу – пока не знал. Разве о том, чтобы дед Акишев поскорее невесту сговорил?

Невеста-то невеста…

Отогнав совершенно ненужную в храме мысль, Данила поспешил к Спасу Нерукотворному и поставил свечку ему, попросив заодно, чтобы в розыске поспособствовал.

Семейка же все это время провел перед одной иконой, то ли глядя на нее, а то ли не глядя, а просто о своем думая, то ли молитву беззвучно читая, а то ли что иное про себя говоря… Данила присмотрелся – это был образ Алексия, человека Божия, и вряд ли хоть одна московская церковка без него обходилась – на Алексия государевы именины! Зачем Семейка его избрал, и не случайно ли перед ним встал – Данила так и не понял…

Вскоре и Авдотьица появилась.

– Ну, велик Господь! – прошептала. – Пойдем-ка отсюда! Разведала я…

Они втроем вышли на паперть.

– Я тут с бабами потолковала, и сказали мне, что в том дворе недавно женка померла, моих лет, Любавой звали. А взяли ее, сказывали, не из своих, а откуда-то чуть ли не с Таганки. Вот, думаю, того-то мне и нужно. Я побежала, постучала, спросила – не тут ли женка по имени Любава живет? Меня баба из-за забора спрашивает – а какое до нее дело? Я той бабе – впусти, мол, что так-то через забор перекрикиваться? Ну, она впустила. Я и говорю – в чуму семья наша, мол, разделилась, мы с матерью и с братцами от греха подальше в самую Казань забежали, а две сестрицы у тетки остались. И вернулись мы год назад, а ни тетки, ни сестриц! И думали мы, что их и на свете нет, а недавно узнали, что одна, Любава-то, жива осталась и замуж выдана то ли в Кадашевскую, то ли в Хамовническую слободу. За ткача, одним словом. Была я в Кадашах, там бабы сказали – точно, есть в Хамовниках Любава!

– Ишь ты, как наплела! – восхитился Данила.

– Наше дело такое, – согласилась Авдотьица. – Меня в дом впустили, за стол усадили. Родами-то Любавушка померла, один сыночек остался, вторым не разродилась. Помянули мы ее душеньку. И надо же тому быть – и впрямь она родных в чуму потеряла!

– Лихая ты девка! – похвалил Семейка. – Как же на мертвого парнишечку разговор навела?