Тему партизанства не следует рассматривать с позиций иного времени, отрывая от конкретной боевой обстановки и тех задач, которые тогда решались.
А то ведь до чего додумался известный нам литературовед Борис Эйхенбаум: «Партизанство этой эпохи — проявление военного либерализма, военной оппозиции; это — военная богема, воодушевленная презрением к официальному, бюрократическому духу армии. Профессионалы-фронтовики смотрели на партизан, как на дилетантов и налетчиков, как на беспокойный элемент. Партизаны, с своей стороны, противопоставляли свои методы методам регулярной армии, как искусство ремеслу, выдвигая принцип личной инициативы, предприимчивости, храбрости и пр.» [261].
Звучит красиво: «военный либерализм», «оппозиция», «военная богема», «презрение к официальному, бюрократическому духу армии»! Но позвольте напомнить, что в числе командиров «летучих» отрядов 1812 года были будущий руководитель Третьего отделения и шеф корпуса жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф и будущий военный министр, затем — председатель Государственного совета светлейший князь Александр Иванович Чернышёв. А уж этих генералов вряд ли бы кто рискнул назвать «либералами», ибо за такое оскорбление вполне можно было оказаться на съезжей — в полицейском участке!
«Профессионалы-фронтовики» тоже звучит круто, хотя «фронтовиками» или «фрунтовиками» в те времена именовали не боевых командиров, но «мастеров шагистики» (словарь Брокгауза и Ефрона трактует понятие «фронтовой офицер» как «офицер строевой части»). Ведь само понятие «фронт» в Двенадцатом году означало не «линию соприкосновения передовых подразделений с противником на театре военных действий», как сегодня, но «лицевую сторону военного построения войска». Зато именовать «дилетантами» таких партизанских начальников, как генерал-лейтенант Иван Семенович Дорохов, генерал-майор барон Фердинанд Федорович Винцингероде, командир Мариупольского гусарского полка полковник князь Иван Михайлович Вадбольский или вышеупомянутые генерал-майор граф Бенкендорф и полковник Чернышёв, — просто смешно. (Уточним, что чины указаны на начало осени 1812 года.)
Кстати, шеф жандармов оставил прекрасные воспоминания о своей партизанской службе, которые органично дополняют изображенную нами картину:
«Мой лагерь походил на воровской притон; он был переполнен крестьянами, вооруженными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера и даже мундиры разных родов оружия и наций представляли странное соединение с бородами и крестьянской одеждой. Множество людей, занимавшихся темными делами, являлись беспрерывно торговать добычу, доставлявшуюся ежедневно в лагерь. Там постоянно встречались солдаты, офицеры, женщины и дети всех народов, соединившихся против нас. Новые экипажи всевозможных видов, награбленные в Москве; всякие товары, начиная от драгоценных камней, шалей и кружев и кончая бакалейными товарами и старыми сворками для собак. Французы, закутанные в атласные мантильи, и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные вышитые камзолы. Золото и серебро в этом лагере обращалось в таком изобилии, что казаки, которые могли только в подушки седел прятать свое богатство, платили тройную и более стоимость при размене их на ассигнации. Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями и бдительно несшие аванпостную службу, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки, оружие и одежду пленных. Было до крайности трудно спасать жизнь последних — страшась жестокости крестьян, они являлись толпами и отдавались под покровительство какого-нибудь казака. Часто бывало невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом. Однако, при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и наступила власть демона, нельзя было не заметить характерных добродетельных черт, которые, к чести человечества и к славе нашего народа, благородными тенями выступали на этой отвратительной картине. Никогда русский мужик не обнаруживал большей привязанности к религии и к своему Отечеству, более преданности Императору и повиновения законным властям» [262].
Картина воровского притона наблюдалась и во французском лагере, который располагался в Москве.
«Дарю
{115}предложил смелый план превратить Москву в укрепленный лагерь и остаться в ней на зиму. „Можно, — говорил он, — убить остальных лошадей и посолить их мясо, а прочее продовольствие добудется через мародеров“. Наполеон одобрил сей совет, названный им